— Должно у парня дело увенчаться! — говорил он, поглаживая русую с завитками бороду. — Если бы Федотка не собирался в Питер, можно бы его и у нас пристроить. У него дело пошло бы почище, чем у Никитки Дудина!
Через две недели могучий богатырь Илья Муромец, в шлеме и панцире с круглым нагрудником, опираясь рукой на рукоять меча, красовался во всем своем великолепии.
Плотники-строители, пильщики и корабельные мастера с Бажениным и Кочневым во главе толпились около «Витязя». Всем приглянулся шубинский раскрашенный былинный богатырь Илья. Старушка, мать Степана Кочнева, любуясь на Илью Муромца, даже всплакнула от умиления, проговорив такие слова:
— Хорош Илья! — блестя веселыми глазами, восхищался Баженин. — Только ликом схож на Степана, мастера нашего.
— А я чем худ? — усмехнулся Кочнев.
— Другой модели ни под руками, ни в голове моей не было, — признался Федот, — сдается мне, что Степан и впрямь смахивает обличьем на Муромца. И лоб широк, и нос правилен, а губы сжаты сурово, и борода с завитком…
Раздобрился Баженин — серебром пять рублей дал за работу Шубному, а еще добрее оказался Кочнев — подал ему десять рублей и похвалил:
— Молодец молодцом, Федот! Есть в тебе толк и дарование!
— Вот спасибо-то! — обрадовался Шубной. — Тут и девкам на гостинцы, и на первое проживание в Питере мне хватит…
В легкой лодочке при попутном быстром течении реки провожал Федота до Денисовки Христи Дудина сын, резчик по кости и корабельного строения мастеровой Никита. Он был старше Федота года на два, но в резьбе по кости, в изяществе и тонкости, уступал ему, а тут еще оказалось — и березовую голую деву его работы заменили на корабельном носу федотовским Ильей Муромцем. Совеем расстроился Никита и надутый сидел на дощатой беседке, глубоко запуская весла в гладкую поверхность Курополки-реки. Только у самой Денисовки, когда пристали к берегу, Дудин заговорил, поперхнувшись от обиды:
— Ух как ты меня, парень, оконфузил. Не думал, что ты так скоро да искусно богатыря смастеришь. Ну, да ладно, вот ты уйдешь в Питер, я тоже не засижусь у Бажениных на верфи, посмотрим тогда, кто ему будет корабли статуями украшать, не всякий это может…
— Найдутся мастера, не велика премудрость, — возразил Федот, — помучатся да научатся. А ты куда собираешься, Никита, чем тебе не житье у Баженина?
— Не жалуюсь, а хочу лучшего достичь. Есть думка в Соломбалу на морскую военную службу поступить: харч, одежа, обутка — все готовое, ни заботы, ни печали. Только знай службу. Поплаваю-поплаваю да где-нибудь на чужой стороне и застряну на постоянном житье…
— Не худо задумано, — согласился Федот, — было бы вольное тяготение к службе — толк будет. А как отец, не противится?
— Благословляет.
— И то добро.
Они поднялись на берег. Никита весла сунул в крапиву, чтобы ребятишки не нашли и не уехали кататься на чужой, баженинской лодке.
— Ты когда уходить с дому собираешься? — спросил Никита.
— Не скоро, по зимнему первопутку.
— Ну, я раньше твоего соберусь на морскую службу. Вот увидишь. Я и прошение подал в Адмиралтейскую коллегию в Архангельск, и за меня там слово заложено штурманом с военного фрегата. До осени уберусь отсель… Помалкивай только, чтобы Баженин не дознался и никаких препон не мог мне учинить. А хочется, парень, на белый свет взглянуть. А то что же выходит? Гукоры строим, а плавает на них кто-то другой…
Вскоре после этого разговора Дудина затребовали в Соломбалу на морскую службу. Обрадован он был этим известием, загулял как новобранец флотский. Ребятам холмогорским, матигорским целую кадушку пива выпоил. Федота в гости позвал и на прощание тому, расщедрившись, три книги подарил в кожаных переплетах с застежками:
— На, Федот, мне эти книги не в коня корм, а тебе авось сгодятся…
И были те книги по соизволению самого Петра Первого печатаны, хранились они у холмогорского попа. Одна из них называлась: «Лексикон треязычный, сиречь Речений славянских, эллино-греческих и латинских сокровище». Подавая эту книгу Федоту, Никита смахнул с нее тряпкой пыль, сказал:
— В Питере, как в Вавилоне, на всяких языках люди говорят. Должна тебе от этой книги польза быть?