— Да, помех в добрых делах немало есть. Но придет время, и мосты висячие над Невой, и ходы подземные для общего пользования — все будет! Ведь мысль человеческая быстрей всего на свете, она, забегая вперед, угадывает заранее, что в будущем должно быть…
Секушин и Шубин, осмотрев модель Кулибина, расстались друзьями.
Вскоре после этой встречи Секушин вместе с другими крепостными мастерами графа Шереметева отправился из Петербурга в Москву.
Жил тогда Секушин, как и все работные люди-строители, в тесном, переполненном бараке в сосновой останкинской роще. В город он отлучался редко, разве в воскресный день помолиться малость в первой подвернувшейся на пути церковушке, поставить копеечную свечу за помин всех усопших родственников, а затем, не дождавшись конца службы, выйти, перекрестясь, на узкую и кривую московскую улицу потолкаться среди москвичей, послушать их бойкие речи, а в речах иногда нет-нет да и обнаружится потрясающая новость. Однажды так и было. После весьма неприлежного моленья у Богослова в переулке Секушин зашел в кабачок на Большой Козихе и потребовал орленый штоф водки, выпил, закусил соленым огурцом и, оживясь, вступил в разговор с кабатчицей — собирательницей всех новостей, слухов и сплетен, поступавших в это почти всегда людное и не весьма богоугодное заведение.
— Чего слыхать про Емельку Пугача, какие есть разговоры о нем? — обратился чуть ли не шепотом Секушин к кабатчице, прозванной Потапихой по ее мужу Потапу, занимавшему видный пост в полиции.
— И не шепчись, Григорий, — сказала Потапиха, знавшая Секушина как нередкого посетителя, — теперь про Пугача можно во весь голос голосить.
— А что такое? Убили?
— Нет. Схватили в полон и скоро в Москву живьем доставят. Вчера от муженька такую весть слышала. А к муженьку-то еще гость пришел, важнейший какой-то человек, и всю ночь пили вино на радостях и спорили. Мой говорит — Пугача должны повесить всенародно на Красной площади, а гость говорит — должны ему отрубить ноги-руки, да туловом царь-пушку зарядить и выстрелить по Замоскворечью. Уж какая и казнь будет — не придумано…
— Не может быть! Не верю, это кого-нибудь подставного поймали, не Емельяна. Не такой он человек, чтоб в расставленные сети лезть.
— А вот попался…
— Ну и вырвется, и сбежит, и любая стража не помешает ему в бегстве.
— Попробуй убеги. Весь скованный да в железной клетке, как зверюга, посажен, и караульщики что ни есть самые надежные… Из Симбирска везут.
— Братцы! — возопил Секушин к сидевшим в кабаке мужикам, — да неужто Потапиха не врет? Да слыхано ли, да что с ним, с нашей надеждой?!
— Эге, браток, ты никак лишнюю хватил, или думаешь, среди нас соглядатаев нет, таким себя плакальщиком по Пугачеву объявляешь. Притихни и знай, что пойман твой Емеля. Крепко пойман. Притихни и не рыдай, так-то лучше будет. — Эти слова одного из посетителей кабацких так подействовали на Секушина, что он замолк, обмякший опустился на широкую скамейку и во всю мочь ударил кулаком по березовой столешнице, крикнул в сторону кабатчицы:
— Еще полштофа!
— А деньги? Деньги на бочку!
— Нет денег. На вот крест серебряный под залог. Сама барыня Шереметиха, бывало, мне за хороший чертеж подарила сей крест. Будут деньги — выкуплю. Эх!.. — Секушин расстегнул ворот холщовой рубахи, снял крест с жилистой шеи, швырнул на бочку.
Потапиха повертела крест и сунула его в ящик с серебром.
— Пей, Гриша, за такой крест можно и два штофа дать. Добро не пропащее.
Секушин, ошеломленный вестью о Пугачеве, выпил еще полштофа, но пьяным себя не почувствовал, видно так отрезвляюще подействовала на него эта неожиданная и нерадостная весть. Однако, выйдя на Большую Козиху и направляясь к Патриаршим прудам, он не вытерпел, заплакал, и слова запретной песни сорвались с его губ:
Обернулся, посмотрел по сторонам и, осмелев, будто заговорил сам с собою:
— Не можно этому быть! Такая сила, с войском царским справлялся, а тут на-ко, в клетку!.. И верю и не верю. Самую царицу в страхе держал, столько городов подчинил, а сколько бар прикончил! Нет, не годно ему попадать на расправу. Помоги ему, господи… — И вдруг услышал Секушин голос догнавшего его стражника:
— Чего бормочешь, бородач! Вроде бы и не пьяный, а сам с собой беседу ведешь, да, кажись, не совсем пристойную. Имей разговор с человеками, а не с собой, ибо разговор наедине с собою знаменует половину сумасшествия!