— Да неужели?! Ишь, умница сыскался. Ну давай потолкуем. Скажи-ка, в самом деле правду о Пугачеве люди бают, что схвачен?
— Ха, спохватился! Да, и давненько. Наши полицейские конвойные гусары встречать тамошний конвой поехали. В Охотном ряду на Монетном дворе и место ему уготовано.
— Почему на Монетном?
— Да крепче этой тюрьмы и неподкупной стражи, как на Монетном, по всей Москве не сыскать.
— Господи, даже скованного опасаются!
— Еще бы, такая голова пять возов денег стоит, — понимая цену Пугачеву, поведал полицейский страж и добавил: — Нам ведомо, что четвертого ноября разбойник будет сюда представлен для следствия и судебного разбирательства, кое закончится назидательной потомству казнью. Всем будет дозволено смотреть…
Как и сказал полицейский страж, действительно четвертого ноября Пугачева и его ближайших соратников под усиленным конвоем доставили в Москву и заточили в одиночную камеру, приковав цепью к стене. Ходил тогда Секушин в Охотный ряд, видел народу множество, всем хотелось посмотреть на Пугачева, но его не показывали. Знаменитый вожак повстанцев Зауралья и Поволжья был передан доставившим его конвоем в цепкие и надежные руки «тайных дел выведчику» и нещадному «заплечных дел мастеру», самому обер-секретарю Сената Шешковскому, приехавшему из Петербурга допрашивать Пугачева с особым тщанием и пристрастием. Два месяца длилось следствие. Наконец московский полицеймейстер Архаров объявил о времени и месте казни Пугачева. Стоял крепкий январский мороз. На московских улицах, на деревьях и крышах искрился ослепительной белизны снег. Сквозь густую толпу народа конные и пешие стражники доставили на Болотную площадь в Замоскворечье Пугачева, а вместе с ним и других видных участников восстания. Эшафот окружили солдаты нескольких полков. За круг оцепления вход разрешался только богатым господам. Простонародье толпилось в отдалении. И как ни далеко был от места казни Григорий Секушин и с ним многие строители, все они в суровой морозной тишине слышали громко зачитанные слова «Решительной сентенции», сиречь судебного приговора, утвержденного Екатериной: «…в силу прописанных божеских и гражданских законов, учинить смертную казнь…» И не только эти слова палача слышал Секушин. Он видел, как Пугачев, кланяясь во все стороны народу, перекрестился, глядя на главы кремлевских соборов, и слышал последние слова, сказанные им:
«Прости, народ православный: отпусти, в чем я согрубил пред тобою… прости, народ православный!..» — И в тот же миг окровавленная его голова покатилась по помосту, затем была высоко поднята на показ народу. В народе раздался многотысячный вздох, вылившийся в гул, похожий на тяжкий стон.
— Все, все кончено! Погасло великое пламя, осталось зарево, да и то рассеется. Эх! А давно ли мы с Федотом Шубиным разговор вели о нем. А вот и нет страшного для дворян, надежного для крестьян благодетеля… — Секушин и сам того не заметил, как по его разогретому морозом лицу катились крупные слезы и застывали в густой русой бороде.
— Пойдем, ребята, в Останкино. Все кончено. Нам тут глазеть нечего, — сказал он, обращаясь к своим подчиненным. Он был у них старшим десятником как смышленый и испытанный на строительных делах мастер.
И от самого Болота, что в Замоскворечье, и до Останкинской загороды хватило у мужиков разговора о Пугачеве и его громких делах, которые и в веках будут помниться.
Весть о казни Пугачева дошла незамедлительно до Петербурга. Вскоре начались массовые расправы над участниками Пугачевского восстания. Тысячи людей легли под топор на плаху, тысячи пошли на вечную каторгу. «Тайная экспедиция» по приказу Екатерины затребовала из Москвы в Петербург арестованных домочадцев Пугачева. Две его женки, Софья и Устинья, и четверо малолетних детей были заточены в одиночные камеры Кексгольмской крепости, где они и томились тридцать лет.
Глава двадцать восьмая
Заказов Шубину на бюсты и барельефы было много. Как и прежде, заказы поступали не через Академию художеств, а исходили из «канцелярии ее величества». Каждому знатному вельможе хотелось иметь бюст или барельеф шубинской работы. В разные годы были высечены из мрамора бюсты графа Чернышева, генерал-фельдмаршала Румянцева-Задунайского, адмирала Чичагова, князя Потемкина-Таврического, полицеймейстера Чулкова, промышленника Барышникова и многих других.
— Люди не кирпичи, не все одинаковы, в каждом есть что-то свое, особенное, — говорил Шубин своим помощникам. — Особенности надо уловить и в скульптуре так подметить, чтобы человек был виден в изображении и с хорошей и с дурной стороны…