Тем временем Таю-но гэн, не подозревая об их сомнениях и упиваясь сознанием собственного могущества, продолжал осыпать юную госпожу письмами. Почерк его был вовсе не так дурен, писал же он на превосходной цветной китайской бумаге, густо пропитанной благовониями. Похоже, что он был весьма высокого мнения о своих письмах, но трудно себе представить что-нибудь более провинциальное.
Скоро Таю-но гэн явился и сам, заручившись поддержкой второго брата. Нельзя сказать, чтобы этот тридцатилетний мужчина высокого роста и весьма внушительного телосложения был так уж безобразен, но что-то чрезвычайно неприятное проглядывало в его чертах. Хотя, возможно, будь кормилица менее пристрастна… Впрочем, грубость его манер и в самом деле внушала отвращение. У Таю-но гэна был здоровый цвет лица и резкий, хрипловатый голос, которым он произносил нечто в высшей степени несвязное.
Обычно человека, который под покровом темноты отправляется на свидание с предметом своих помышлений, называют «крадущимся в ночи», но вряд ли это имя подходило к Таю-но гэну, ибо он пришел в их дом в весенних сумерках, охваченный тем волнением, которое было бы куда уместнее в осеннюю ночь (177).
Не желая обижать его, так называемая бабушка решила принять его сама.
– Я слышал, что ваш покойный супруг был прекрасным, тонкой души человеком, – сказал Таю-но гэн. – Мне всегда хотелось познакомиться с ним, но, к несчастью, он покинул нас прежде, чем я успел осуществить свое намерение. Тогда, преисполненный решимости посвятить себя служению той, что осталась после него, я дерзнул прийти сюда. Ваша внучка выше меня по рождению, и я хорошо понимаю, что это слишком большая честь для меня… Но я готов предоставить ей самое высокое положение в своем доме, она станет полновластной его хозяйкой. Ваше нежелание пойти мне навстречу объясняется скорее всего тем, что до вас дошли неблагоприятные слухи о моих связях со множеством не очень достойных особ. Но неужели вы думаете, что я стану обращаться с ней так же, как с ними? Смею вас заверить, она будет окружена заботами не меньшими, чем супруга самого Государя…
Он, как мог, пытался расположить к себе кормилицу, но она ответила:
– О, разумеется, я понимаю, какое счастье для нас ваше милостивое предложение, и все же… Видите ли, существует одно обстоятельство, которое не может не смущать меня. Да, видно, проклятие прошлого рождения тяготеет над ней, бедняжкой! О, если бы вы знали, как часто плачет она тайком, трепеща от одной мысли, что кто-нибудь может увидеть… Право, сердце разрывается от боли…
– Пусть это вас не беспокоит. Даже если она слепа или хрома, мои заботы исцелят ее. Боги и будды этой страны и те мне подвластны! – хвастливо заявил Таю-но гэн и потребовал назначить день, но кормилице удалось уклониться от определенного ответа, причем также в весьма провинциальном духе: она объяснила, что конец весны не самое благоприятное время для начала совместной жизни[8].
Перед уходом Таю-но гэн счел необходимым сложить песню, и вот что он придумал после долгих размышлений:
Произнеся эти слова, он расплылся в улыбке, весьма довольный собой. Судя по всему, это были его первые шаги на поэтическом поприще.
От волнения кормилица лишилась дара речи и попросила ответить своих дочерей, но те, заявив: «А мы и подавно ничего не можем придумать!», не тронулись с места. Понимая, что медлить с ответом нельзя, кормилица дрожащим голосом произнесла первое, что пришло ей в голову:
– Что вы имеете в виду? – спросил Таю-но гэн, быстро придвинувшись к занавесям. Кормилица, совсем растерявшись, побледнела. Дочери же, превозмогая страх, засмеялись.
– Она хочет сказать, что внучка ее не такая, как все, поэтому ей будет крайне обидно, ежели вы передумаете. А богов она приплела по старческой рассеянности… – объяснили они.
– Ах, вот оно что… В самом деле… – закивал Таю-но гэн. -Прекрасно сказано! Все говорят «провинциалы…», а что такого особенного в столичных жителях? Мы тоже понимаем, что к чему… Так что вам не стоит пренебрегать мной, – сказал он и хотел было сложить еще одну песню, но это, видно, оказалось ему не под силу, и он поспешил откланяться.
Видя, что средний ее сын поддался на уговоры Таю-но гэна, кормилица, не помня себя от страха, в полном отчаянии стала требовать решительных действий от Буго-но сукэ.
– Как же переправить госпожу в столицу? Мне даже посоветоваться не с кем. Братьев у меня немного, но и с теми я разошелся из-за того, что посмел воспротивиться желаниям Таю-но гэна. Если Таю-но гэн разгневается на нас, мы не сможем и шагу ступить. Боюсь, как бы не вышло хуже, – говорил тот, не зная, на что решиться.
Однако нельзя было не сочувствовать юной госпоже, которая молча страдала, приходя в отчаяние от одной мысли о союзе с Таю-но гэном. Она была уверена, что не переживет этой ужасной беды. Поэтому Буго-но сукэ постарался сделать все, даже самое невозможное, и скоро они отправились в путь.
Младшие дочери кормилицы решились последовать за своей госпожой, покинув тех, кто поддерживал их все эти долгие годы. Бывшая Атэки, которую называли теперь госпожой Хёбу, под покровом ночи украдкой выскользнула из дома и, присоединившись к госпоже, вместе с ней села в ладью.
Да, как раз тогда, когда вернувшийся в Хиго Таю-но гэн, выбрав благоприятный день в конце Четвертой луны, готовился ехать за ней, юная госпожа бежала из Хидзэн.
Старшая дочь кормилицы, которая за годы жизни в провинции обзавелась изрядным семейством, вынуждена была остаться, и все грустили о разлуке с ней, понимая, что вряд ли им удастся увидеться снова. И все же беглецы без особого сожаления расставались с местами, где прожили столько лет. Только прекрасный берег перед святилищем Мацура да остающаяся здесь старшая сестра заставляли их оглядываться и вздыхать печально:
Острее, чем когда-либо, ощущая свою беспомощность в этом непрочном мире, девушка ничком лежала на дне ладьи.
Зная, что слух об их бегстве непременно дойдет до ушей Таю-но гэна, и опасаясь, что он сразу же кинется в погоню, ибо не в его привычках было мириться с поражением, беглецы заранее позаботились о том, чтобы обеспечить себя самой быстроходной и особо для этого случая оснащенной ладьей, а поскольку еще и ветер выдался попутный, она неслась по волнам так, что сердце замирало от страха. Грохочущее море[11] миновали благополучно.
– Уж не разбойники ли? – вдруг сказал кто-то из гребцов. – Сзади какое-то маленькое суденышко словно летит по волнам…
«Пусть это самые страшные разбойники, только бы не тот ужасный человек», – думала кормилица.
Но вот раздался голос кого-то из гребцов:
– Впереди устье Ёдо! – И им показалось, будто они возвращены жизни. Гребцы затянули:
– Ах, пока плыли мы от Каратомари[12]
До устья Ёдо..
Голоса их звучали довольно трогательно, хотя о тонкости чувств говорить, разумеется, не приходилось. Буго-но сукэ произнес весьма проникновенным голосом:
8
9
Бог Зерцала – В уезде Мацура (букв. «залив сосен») пров. Хидзэн в селении Кагами («Зерцало») был в старину храм, посвященный богу этой местности Кагами-но мёдзин (богу Зерцала)
10
Укисима (букв. «плавучий остров»). – Точное местоположение этого острова не установлено. Есть о-в Укисима возле северо-западного побережья о-ва Хонсю (у берегов пров. Митиноку – нынешняя префектура Мияги, залив Мацусима). Название острова часто использовалось в японской поэзии в качестве постоянного эпитета к словам «печаль», «грусть» и т. д. (Укисима может значить не только «Плавучий остров», но и «Горестный остров»). Очевидно, и в этой песне мы имеем дело с чисто поэтическим образом, никак не связанным с островами, мимо которых проплывало семейство кормилицы. Однако некоторые комментаторы считают, что речь идет об острове во Внутреннем Японском море у берегов провинции Суо (нынешняя префектура Ямагути), мимо которого могли проплывать беглецы, если путь их лежал по Внутреннему морю вдоль побережья о-ва Хонсю
11
Грохочущее море (Хибики-но нада). – Так называли в старину либо часть Внутреннего моря у берегов пров. Xзрима, или же восточную часть моря Гэнкай (ту часть, которая в наше время омывает преф. Ямагути и Фукуока)
12
Каратомари – порт в пров. Бидзэн на побережье Внутреннего моря, в юго-восточной части о-ва Хонсю. От Каратомари до устья Ёдо было три дня пути (по морю)