– Камни в саду повалились, а то и вовсе исчезли. Здесь могло бы быть прекрасно, стоит лишь приложить немного сил и умения. Впрочем, что толку? Ведь не останетесь же вы здесь надолго? К тому же и расставаться с домом будет труднее, если вы успеете привязаться к нему. Так, уж мне-то это хорошо известно.
И Гэндзи снова заговорил о прошлом. Он плакал, смеялся, и все это с такой искренней непринужденностью, что нельзя было не умиляться, на него глядя. Даже старая монахиня, увидев его сквозь щель в перегородке, забыла о своей старости, мрачные мысли ее рассеялись, и лицо осветилось улыбкой. Очевидно, решив лично проследить за тем, чтобы слуги должным образом расчистили ручей, вытекавший из-под восточной галереи, Гэндзи вышел в сад в одном нижнем платье, и, любуясь его изящной фигурой, монахиня восхищалась и радовалась. Тут, заметив сосуд для священной воды, Гэндзи вспомнил и о ней.
– Ведь здесь и госпожа монахиня? Боюсь, что я недостаточно почтителен… – сказал он и, повелев принести носи, надел его. Затем, приблизившись к переносному занавесу, проговорил весьма любезным тоном:
–Я уверен, что именно усердие в молитвах помогло вам вырастить столь прекрасную дочь, и сердце мое полно признательности. Подумать только, вы нашли в себе довольно твердости, чтобы покинуть жилище, где ничто не нарушало чистоты ваших помышлений, и вернуться в суетный мир! Представляю себе, как тяжело теперь почтенному старцу, коротающему дни в одиночестве и устремляющему к вам свои думы!
– О да, возвращение в давно покинутый мир повергло в смятение мои чувства, но, встретив такое понимание, я убедилась, что не зря была мне дарована столь долгая жизнь… – говорила монахиня, плача. – О, какая радость! Теперь я могу не беспокоиться за будущее этого росточка сосны, чья судьба не давала покоя моему сердцу, пока мы жили среди диких скал. Боюсь только, что слишком низко расположены его корни…
Благородные манеры старой монахини возбудили участие в сердце Гэндзи, и он принялся расспрашивать ее о том, каким было это место в те давние годы, когда жил здесь принц Накацукаса. Тем временем ручей привели в порядок, и он зажурчал жалобно, словно тоскуя о минувшем.
Непритворное смирение, с которым были произнесены эти слова, свидетельствовало об удивительной утонченности и душевном благородстве монахини.
Взволнованный до глубины души, Гэндзи некоторое время стоял, молча глядя на сад, и монахиня подумала, что вряд ли когда-нибудь ей приходилось видеть человека столь совершенного и лицом и статью.
Затем Гэндзи отправился в храм, где прежде всего заказал молебны Фугэну, Амиде и Шакья-Муни, которые положено было проводить на четырнадцатый, пятнадцатый и последний день каждой луны, после чего изволил распорядиться о дополнительных службах. Также позаботился он о внутреннем убранстве храма и о священной утвари.
На небо уже выплыла светлая луна, когда Гэндзи вернулся в Ои. Ему невольно вспомнились былые ночи, и женщина, воспользовавшись случаем, пододвинула к нему то самое китайское кото. Растроганный до слез, Гэндзи заиграл.
Знакомая мелодия живо напомнила им прошлое, словно перенеся их в тот давний вечер.
говорит Гэндзи, а женщина отвечает:
Такими песнями они обменялись, и, как видите, госпожа Акаси оказалась вполне достойной собеседницей, проявив куда большее благородство, чем можно было ожидать от особы ее звания. За годы, прошедшие со дня их последней встречи, она стала еще милее, девочка же была так прелестна, что хотелось вовсе не отрывать от нее взора. «Что же с ней делать? Обидно растить ее тайно, никому не сообщая о ее существовании. Разумеется, лучше всего перевезти ее в дом на Второй линии и воспитать самому. Только таким образом удастся, избежав пересудов, создать ей безупречное положение в будущем», – подумал Гэндзи, но, боясь причинить боль женщине, не решился сказать ей об этом открыто и только смотрел на девочку со слезами на глазах.
Она же, мало что понимая, сначала дичилась Гэндзи, но постепенно привыкла, с удовольствием разговаривала с ним, смеялась, карабкалась к нему на колени, живостью своей пленяя его еще больше. Прекрасная это была картина – Гэндзи, сидящий с дочерью на руках. Сразу становилось ясно, что ей предназначено не простое будущее.
На следующий день Гэндзи должен был возвращаться в столицу, а как встал он позже обычного, решили ехать прямо отсюда. Однако множество людей уже ждало его в Кацура-но ин, и даже до Ои добрались некоторые придворные, сумевшие каким-то образом разузнать, где он находится. «Какая досада! – говорил Гэндзи, облачаясь в парадное платье. – А я-то полагал, что здесь меня никто не найдет».
Между тем в доме стало шумно, пора было уезжать. Сердце Гэндзи разрывалось от жалости к госпоже Акаси, и он долго медлил у выхода, стараясь тем не менее ничем не обнаруживать своего волнения.
Тут появилась кормилица с девочкой на руках. Погладив милое дитя по головке, Гэндзи сказал:
– Вам может показаться, что я считаюсь только со своими желаниями, но, поверьте, я вряд ли смогу жить в разлуке с ней. А что посоветуете вы? Право, «коль окажешься ты далёко…» (163)
– О да, все эти годы, живя далеко, мы вынуждены были мириться с вашим отсутствием, – отвечала кормилица. – Но теперь… Ах, боюсь, что теперь у нас будет еще больше причин для беспокойства.
Девочка тянулась к Гэндзи, словно пытаясь его удержать, и, не решаясь уйти, он сказал:
– Неужели моему сердцу никогда не суждено обрести покоя? Мне тяжело расставаться с ней даже на миг. А где же твоя матушка? Почему она не захотела проститься со мной? Возможно, мне было бы легче…
Кормилица, улыбнувшись, передала его слова госпоже, но та не имела сил даже подняться – в таком смятении были все ее чувства.
«Совсем как знатная дама», – недовольно подумал Гэндзи.
Наконец, вняв увещеваниям прислужниц, она вышла к нему. Изящный, благородных очертаний профиль наполовину скрыт занавесом, мягкие, неторопливые движения – право, чем не принцесса крови!
Приподняв полу занавеса, Гэндзи нежно простился с ней, когда же, выходя, обернулся, то увидел, что она глядит ему вслед, с трудом сдерживая слезы.
К тому времени красота Гэндзи достигла полного расцвета, и вряд ли у меня достанет слов… Ежели раньше он был, пожалуй, немного более худощав, чем следовало при сравнительно высоком росте, то теперь фигура его поражала удивительной соразмерностью. Осанка стала еще величественнее, лицо – нежнее, а движения – изящнее. Впрочем, вполне возможно, что госпожа Акаси была просто слишком пристрастна….
Тем временем появился тот самый Укон-но дзо-но куродо, который был когда-то разжалован, а затем восстановлен в звании. Теперь он прозывался Югэи-но дзё, причем в этом году на него надели шапку придворного. Он неузнаваемо изменился, лицо его сияло довольством. Зайдя в покои, чтобы взять меч господина, он заметил за занавесями знакомую женскую фигуру и многозначительно сказал:
– Я вовсе не забыл прошлого, но следует помнить и о приличиях… Сегодня утром меня разбудил ветер, совсем как там, у моря… Но, увы, мне не с кем было передать даже письмо.