– Как жаль, – горевали люди, – в самом расцвете лет… Стоило ли так спешить?
Впрочем, принц Весенних покоев уже достиг зрелости, и, после того как власть над миром перешла к нему, не произошло никаких значительных перемен. Великий министр получил разрешение на отставку и перестал бывать во Дворце.
– Даже мудрый Государь, осознав, сколь непрочен мир, отстранился от дел, – говорил он, – так стоит ли цепляться за свое звание дряхлому старику?
Садайсё, получив должность Правого министра, стал вершить дела правления. Нёго из дворца Дзёкёдэн скончалась, так и не дождавшись своего часа[41]. Разумеется, она и без того имела высокое звание, но что толку ей было в нем, если ее всегда заслоняли другие?
Старший сын нёго из павильона Павлоний стал наследным принцем. Это назначение было большой радостью для всех, хотя вряд ли кто-нибудь сомневался… Удайсё, получив звание дайнагона, был переведен в Левую охрану. С Правым министром его связывали весьма дружеские отношения.
Гэндзи в глубине души сожалел о том, что у Государя, который, отрекшись от престола, поселился во дворце Прохладного источника, Рэйдзэй, не было прямого наследника. Новый принц Весенних покоев был Гэндзи внуком, но он желал, чтоб и другая ветвь его рода имела продолжение, а потому сетовал на судьбу, лишившую его этого утешения. Впрочем, не взамен ли было даровано благополучное правление государю Рэйдзэй и обеспечено сокрытие его собственной ужасной тайны?.. Подобные думы отягощали его душу, а поделиться ими было не с кем.
У нёго из павильона Павлоний было много детей, она снискала исключительную благосклонность Государя и не имела соперниц. Многие роптали, предвидя, что государыней-супругой снова станет женщина из рода Минамото. Государыня из дворца Рэйдзэй с каждым годом испытывала к Гэндзи все большую благодарность, хорошо понимая, что, не будь он так настойчив…
Теперь ничто не мешало ушедшему на покой Государю навещать Гэндзи так часто, как ему хотелось, и, почувствовав себя наконец счастливым, он неустанно благословлял судьбу.
Новый Государь никогда не забывал о Третьей принцессе. Впрочем, ее положение в мире и без того было достаточно значительным, хотя ей так и не удалось приобрести в доме на Шестой линии того влияния, каким пользовалась там госпожа Весенних покоев.
С каждым годом увеличивалась привязанность Гэндзи к госпоже. Супруги не имели друг от друга тайн, ничто не омрачало их близости, это был поистине беспримерный союз. Тем не менее госпожа все чаще заводила разговор о том, что хотела бы, отдалившись от мирской суеты, посвятить остаток дней служению Будде.
– Я достигла возраста, когда у человека открываются глаза и он начинает понимать, как печален мир, – говорила она. – Разрешите мне последовать велению сердца.
– Неужели вы способны так жестоко поступить со мной? – пенял ей Гэндзи, не давая своего согласия. – Ведь я и сам желаю того же, и только тревога за вас, страх, что вы будете одиноки в этом мире, где все изменится с моим уходом, удерживают меня от решительного шага. Подождите хотя бы, пока уйду я, и тогда…
Обитательница павильона Павлоний почитала госпожу Мурасаки, как родную мать, а госпожа Акаси прислуживала дочери, стараясь держаться в тени, но именно в этом смирении и виделся всем залог ее будущего благополучия.
А по щекам старой монахини неудержимым потоком текли слезы радости, глаза ее распухли и покраснели. Право, можно ли отыскать лучший пример счастливого долголетия?
Пора было приступать к исполнению обетов, данных когда-то богу Сумисси, да и нёго из павильона Павлоний следовало позаботиться о благодарственных молебнах. Открыв присланную из Акаси шкатулку, Гэндзи обнаружил в ней великое множество разнообразных обетов. Многие из них оказались бы неисполнимыми, не занимай Гэндзи столь значительного положения в мире. К примеру, в знак благодарности за продление рода предписывалось ежегодно весной и осенью услаждать взоры богов священными плясками «кагура»… Рассматривая исписанные торопливой скорописью бумаги, Гэндзи снова и снова поражался необыкновенной одаренности старого монаха, силе его духа, проглядывающей в каждом слове. Можно было не сомневаться, что эти слова непременно дойдут до слуха будд и богов. «Но как придумал такое отшельник, далекий от всего мирского? – спрашивал себя Гэндзи, умиляясь и недоумевая одновременно, ибо величие замыслов, представших ныне его взору во всей полноте своей, разительно не соответствовало истинным возможностям монаха. – Кем был он в прошлом рождении? Уж не святым ли праведником, которому предопределено было еще раз явиться в наш мир?» – гадал он, не позволяя себе ни малейшей непочтительности по отношению к монаху из Акаси.
Решив до поры до времени не разглашать истинной цели своего паломничества, Гэндзи отправился в храм якобы по собственному почину. Он давно исполнил обеты, данные в тяжкие годы скитаний, но его нынешнее благополучие и удивительные удачи, сопутствующие ему в последнее время, снова и снова напоминали о том, сколь многим обязан он богу Сумиёси. На этот раз его сопровождала госпожа, и в мире только и говорили что об этот паломничестве.
Не желая никого обременять, Гэндзи постарался ограничиться самым необходимым, но его положение было слишком высоко, поэтому выезд вылился в зрелище, невиданное по великолепию. За исключением обоих министров, его сопровождала вся высшая знать. Танцоры, отобранные из средних чинов Дворцовой охраны, были одного роста и отличались приятной наружностью. Нетрудно вообразить, как досадовали юноши, почему-либо не вошедшие в число избранных!
«Почетная свита»[42] состояла из искуснейших музыкантов и танцоров, непременных участников чрезвычайных празднеств Ивасимидзу и Камо. Для особой торжественности ее дополнили двумя высшими чинами Личной императорской охраны. Множество танцоров было отобрано и для участия в священных танцах «кагура».
Самому Гэндзи прислуживали придворные, особо ради этого случая присланные новым Государем, принцем Весенних покоев и Государем из дворца Рэйдзэй. Бесконечной блестящей вереницей тянулись за ним знатнейшие мужи столицы, щеголявшие друг перед другом празднично разукрашенными конями, яркими нарядами телохранителей, мальчиков-слуг и придворнослужителей. Воистину изумительное зрелище!
В первой карете ехали госпожа нёго и госпожа Весенних покоев, во второй – госпожа Акаси. В карету последней украдкой посадили старую монахиню. В ней же ехала и кормилица нёго, знавшая все семейные обстоятельства. За дамами следовали кареты свиты: пять карет сопровождали госпожу Мурасаки, пять – госпожу нёго и три – госпожу Акаси. Вряд ли стоит говорить об изысканнейшем убранстве карет, роскошных нарядах дам…
Гэндзи предлагал старой монахине открыто участвовать в церемонии.
– Пусть разгладятся ее морщины, – говорил он. Но госпожа Акаси была иного мнения:
– Не думаю, что ей подобает принимать участие в столь шумном празднестве. Вот если дождется она дня, к которому устремлены наши чаяния…
Однако старая монахиня, опасаясь, что жизнь ее может оборваться в любой миг, не пожелала упустить столь редкой возможности и все-таки последовала за ними. Вот пример подлинно счастливой судьбы! Такая удача редко выпадает на долю даже тем, кто, казалось бы, изначально имел все основания для благополучия…
Стояла середина Десятой луны, и плющ у «жилища богов» (302) уже изменил свой цвет. Покраснели деревья под могучими кронами сосен – не только ветер возвещал наступление осени… (303).
Знакомые мелодии адзума, сливаясь с плеском волн, трогали душу куда больше, чем самая возвышенная корейская или китайская музыка. Голоса флейт, соединяясь с пением ветра в соснах, приобретали столь неповторимое, щемящее очарование, что слезы невольно набегали на глаза. Барабанов не было, и такт отбивали дощечками. Разумеется, это было менее торжественно, зато более утонченно, вряд ли что-нибудь оказалось бы уместнее в таких обстоятельствах, чем негромкое постукивание дощечек.
41
42