Зеленые листья бамбука на платьях музыкантов, окрашенных соком горных трав, сливались с зеленью сосен, цветы, украшавшие прически, ничем не отличались от растущих тут же под деревьями. Все это было так прекрасно, что взор блуждал, не зная, на чем остановиться.
После того как отзвучала мелодия «Мотомэго»[43], в сад спустились молодые придворные и разом сбросили с плеч верхние платья. Из-под мрачных черных накидок выплеснулись коричневые и сиреневые шелка, яркие алые рукава, украшенные сверкающими каплями внезапно брызнувшего дождя, закружились в воздухе, словно багряные листья, заставляя забыть, что вокруг сосновый бор. Изумительное зрелище!
Размахивая высоко над головой побелевшими от инея засохшими стеблями мисканта, юноши в танце прошлись по саду и скрылись – к величайшему сожалению восхищенных зрителей.
Гэндзи невольно вспомнилось прошлое, перед его мысленным взором возникло пустынное побережье, куда судьбе угодно было его забросить, и он пожалел, что рядом нет человека, с которым можно было бы поделиться своими думами. Так, окажись теперь с ним вышедший в отставку министр…
Начертав несколько строк на листке бумаги, Гэндзи повелел отнести его в карету госпожи Акаси:
Старая монахиня была тронута до слез. Видя, сколь велико теперь значение Гэндзи, она вспоминала о печальном расставании в Акаси, с поразительной ясностью представлялась ей заметно располневшая фигура дочери… Предполагала ли она тогда, что ее ждет столь счастливая судьба?
Мысли ее устремились к далекой горной келье, и безотчетная печаль овладела душой. Постаравшись взять себя в руки – к добру ли в такой день предаваться унынию? – она поспешила ответить:
Написав первое, что пришло в голову, ибо медлить было неучтиво, она пробормотала, ни к кому не обращаясь:
Всю ночь напролет любовались танцами. В небе сиял двадцатидневный серп луны, перед взором расстилалась морская гладь. Внезапно выпал иней, и сосны вокруг побелели. В холодном однообразии пейзажа таилось особое очарование.
Госпожа Весенних покоев довольно часто любовалась танцами и слушала музыку в доме на Шестой линии, но участвовать в празднествах, проходивших вне дома, ей приходилось редко, а уж к выездам за пределы столицы она и вовсе не привыкла, поэтому все было ей теперь внове, все изумляло и восхищало ее.
Ей невольно вспомнилось снежное утро, воспетое некогда Такамура[44]: «Вершина Хирэ, увенчанная убором из белых священных нитей…» (304). Право, видно, и нынешний праздник пришелся по сердцу богам…
произносит нёго, ей вторит госпожа Накацукаса:
Было сложено бесчисленное множество других песен, но стоит ли их упоминать? В подобных случаях обычно не удается сложить ничего сколько-нибудь выдающегося даже тем, кто мнит себя искуснее других. Да и что тут скажешь нового? Только и твердят все о «тысячелетних соснах». Скучно, право…
Скоро забрезжил рассвет, и земля еще больше побелела. Певцы захмелели так, что перестали отличать запев от припева. Не подозревая о том, как некрасиво искажаются их лица, и не замечая, что огни в саду вот-вот погаснут, они, воодушевленные красотой предутреннего часа, размахивали ветками сакаки, снова и снова возглашая «десять тысяч лет…»[45]. Так, радостью полнится душа, когда представляешь себе будущее процветание этого славного рода.
Столь прекрасной была эта ночь, что хотелось превратить ее в тысячу ночей (32), но незаметно настало утро, и молодые люди, сожалея о том, что пришла пора уподобиться волне, спешащей обратно в море… Бесконечная вереница карет тянулась вдаль, терялась среди сосен. Из-под раздуваемых ветром плетеных штор виднелись разноцветные рукава – словно сотканную из цветов парчу разостлали под вечнозелеными кронами. Прислужники, облаченные в коричневато-сиреневые, светло-коричневые и зеленые платья, передавая друг другу столики, разносили еду, а низшие слуги смотрели на них во все глаза – редко случается увидеть что-нибудь подобное. Старой монахине подали постное, поставив перед ней столик из молодой аквилярии, покрытый зеленовато-серой тканью. «Мало на свете женщин, имеющих столь же счастливое предопределение!» – перешептывались прислужницы.
Если в храм ехали обремененные многочисленными дарами, то возвращались налегке, никуда не торопясь и в свое удовольствие любуясь окрестными видами. Впрочем, описывать подробности – занятие довольно утомительное, и я по обыкновению своему их опускаю. Скажу только, что многие с сожалением думали об отшельнике из далекой бухты Акаси, лишенном возможности созерцать подобное великолепие. Да, не всякий может столь решительно порвать связи с миром. Впрочем, окажись он теперь здесь, его фигура наверняка возбудила бы жалость во многих сердцах…
В те времена люди, воодушевленные примером монаха из Акаси, стали вынашивать честолюбивые замыслы. Его имя было у всех на устах, псе ему завидовали, все превозносили его.
Когда же речь шла о чьей-нибудь удачливости, неизменно вспоминали старую монахиню. Даже госпожа Оми, дочь Вышедшего в отставку министра, во время игры в сугороку непременно шептала про себя: «Старая монахиня из Акаси, старая монахиня из Акаси…», надеясь, что это принесет ей удачу.
Вступивший на Путь Государь, не помышляя более о дворцовых делах, отдавал дни служению Будде. Только высочайшие посещения, устраиваемые дважды в год – весной и осенью, – обращали его мысли к прошлому. Но тревога за судьбу Третьей принцессы не покидала его и теперь. Конечно, он понимал, что Гэндзи никогда не оставит ее, и все же не упускал случая напомнить о ней Государю, неизменно прося его вникать в самые сокровенные ее нужды.
Принцессе был пожалован Второй ранг, и доходы ее значительно увеличились. Теперь ее окружала еще большая роскошь, возросло и ее значение в мире. Следя за постепенным возвышением принцессы, обеспечивающим ее превосходство над остальными обитательницами дома на Шестой линии, госпожа Весенних покоев думала: «А я не имею иной поддержки, кроме благосклонности господина, и в ней – единственный залог моего благополучия. Но ведь с годами он неминуемо охладеет ко мне. О, как хотела бы я уйти от мира прежде, чем это случится». Но она не решалась прямо сказать об этом Гэндзи, боясь показаться ему дерзкой и неблагодарной.
Поскольку сам Государь изволил принимать такое участие в судьбе Третьей принцессы, Гэндзи не мог открыто пренебрегать ею и постепенно стал посещать ее так же часто, как и госпожу Весенних покоев. А та, хорошо понимая, что он поступает так не по своей воле, все же терзалась тайными сомнениями: «Ах, я ведь знала…» Но она ничем не выдавала себя, и внешне все шло по-прежнему.
44