В воздухе мерцали светлячки, и Гэндзи произнес:
– «К ночи в сумрачных залах – огни светлячков…»[119] Почему-то в те дни ему чаще всего вспоминались стихи именно такого содержания…
Наступил Седьмой день Седьмой луны[120]. Увы, разве так встречали его в прежние годы? Звуки музыки и сегодня не нарушили унылой тишины, царящей в доме. Гэндзи просидел весь день в мрачной задумчивости, и никто не вышел полюбоваться на встречу звезд. Ночь была совсем еще темна, когда Гэндзи поднялся и, подойдя к боковой двери, распахнул ее: сад сверкал от обильной росы.
сказал Гэндзи, выйдя наружу.
Как уныло стонет осенью ветер! Но вот настала новая луна, начали готовиться к поминальным службам, и Гэндзи немного отвлекся. «Почему до сих пор…» (361, 362, 363) – удивлялся он, а дни между тем текли унылой чередою.
В день поминовения обитатели дома на Шестой линии, как высшие, так и низшие, постились, ибо именно сегодня решено было поднести мандалу и прочие дары. Перед вечерними молитвами Тюдзё, как обычно, вошла в покои Гэндзи с водой для омовения рук. Взяв ее веер, он обнаружил на нем такую надпись:
приписал он рядом.
Скоро наступила Девятая луна. Увидев на Девятый день на хризантемах в саду клочки ваты[121], Гэндзи сказал:
На Десятую луну, как обычно, лили дожди, и Гэндзи печалился, глядя на невыразимо унылое вечернее небо.
– «В дни Безбожной луны…» (83) – сказал он как-то словно про себя.
С завистью провожал он взглядом пролетавших по небу гусей…
Шли дни и луны, а он все не мог утешиться.
Как-то раз, когда вся столица, охваченная радостным нетерпением, готовилась к празднику Нового урожая, Удайсё привез к Гэндзи двух своих сыновей, которые недавно начали прислуживать во Дворце. Мальчики были погодками, один миловиднее другого. Их сопровождали дядья То-тюдзё и Куродо-но сёсё, облаченные в великолепные, белые с синими узорами платья оми[123]. Глядя на их беззаботные лица, Гэндзи невольно вспомнил, как когда-то в эту же пору…[124]
Итак, терпеливо переждав еще один год, Гэндзи начал наконец готовиться к уходу от мира, и невыразимо печальны были эти приготовления. Предвидя близкую разлуку, он оделил памятными дарами своих домочадцев – каждого сообразно званию и рангу, и, хотя постарался обойтись без особой торжественности: «мол, расстаемся навсегда», близкие ему люди понимали, что он решился наконец удовлетворить давнишнее свое желание, и, чем меньше времени оставалось до конца года, тем больше они кручинились.
Потому ли, что было «жалко рвать» (365), или по какой другой причине, но только у Гэндзи сохранилось немало писем, причем многие из них не предназначались для чужих глаз. В те дни он случайно обнаружил их и велел уничтожить. Были здесь и письма, когда-то полученные им в Сума, а среди них – отдельно связанные – письма от госпожи Мурасаки. Когда-то он сам отобрал и связал их. Подумать только, как давно это было! И тем не менее тушь ничуть не поблекла, словно только что легла на бумагу. Так, эти строки могли остаться «памятью верной еще на тысячу лет…» (366). Но, увы, теперь все это не для него… Выбрав двух или трех самых преданных прислужниц, Гэндзи поручил им уничтожить письма в его присутствии.
Невозможно оставаться безучастным, глядя на знаки, начертанные человеком, давно покинувшим мир, даже если этот человек никак с тобою не связан. Свет померк в глазах у Гэндзи, слезы, падая, смешивались с тушью…[125] Стыдясь своего малодушия, он поспешно отодвинул письма в сторону и сказал:
Дамы не смели разворачивать письма и читать их, но немудрено было догадаться, чьи они, и горе овладело ими с новой силой. Когда-то госпожа писала, что не может более выносить разлуки, хотя тогда они жили в одном мире… А теперь могло ли что-нибудь остановить безудержный поток слез?
Гэндзи не стал подробно читать писем, опасаясь, что не сумеет справиться с волнением и дамы осудят его за неумение владеть собой. Взглянув лишь на одно из них, самое длинное, он написал на полях:
После чего велел сжечь письма.
В том году Гэндзи с особым волнением прислушивался к голосам монахов, произносящих имена будд, к звону колец на жезлах. Не потому ли, что он в последний раз присутствовал на этой церемонии? Молитвы о ниспослании долголетия приводили его в сильнейшее замешательство. Да и как отнесутся к ним будды?
Несколько дней кряду шел снег, и вокруг было белым-бело. После окончания службы Гэндзи призвал к себе монахов и, выставив для них более щедрое, чем обычно, угощение, оделил богатыми дарами. Этих монахов, связанных с его домом и с высочайшим семейством, он знал давно и с грустью смотрел на их побелевшие головы. Как обычно, среди участников церемонии были принцы и высшие сановники.
Ветки сливы, на которых полураспустившиеся бутоны соседствовали со снежными хлопьями, были прекрасны. Казалось бы, подходящее время для музыки и танцев, но в этом году даже в звучании кото и флейт слышались Гэндзи сдавленные рыдания, поэтому решено было ограничиться стихами.
Да, вот еще что: передавая чашу монаху, Гэндзи произнес:
ответил монах.
Было сложено немало других песен, но я позволю себе их опустить…
В тот день Гэндзи впервые нарушил свое затворничество. Его лицо поражало редкостной, совершенной красотой. Право же, сегодня он был еще блистательнее, чем в дни своей молодости, но почему-то монах, которому «на плечи года белым снегом ложились», не сумел удержаться от слез.
Год близился к концу, и все большее уныние овладевало Гэндзи.
– Пора изгонять злых духов, – волновался Третий принц. – Что мы станем делать, ведь они боятся только очень сильного шума.
«А ведь я и его больше никогда не увижу», – думал Гэндзи, и мучительная, неизъяснимая тоска сжимала его сердце.
119
121
122
123
124
125