Собрав молебные записки, когда-то составленные им для храма Сумиёси, старик заключил их в большую шкатулку из аквилярии и отправил дочери. Старой же монахине написал всего несколько строк:
«На Четырнадцатый день этой луны я покину свою травяную хижину и удалюсь в горы. Пусть станет моя жалкая плоть подаянием для медведей и волков (294). А Вам желаю дождаться времени, когда исполнится то, о чем мечталось когда-то. В далекой светлой земле мы снова встретимся с Вами».
Прочитав письмо, монахиня призвала к себе гонца, почтенного монаха, и вот что он ей рассказал:
— На третий день после того, как письмо это было написано, досточтимый старец отправился в путь к горным вершинам, где теряются все следы. Ваш покорный слуга проводил его до подножия. Там остановившись, он отослал всех назад, оставив при себе лишь одного монаха и двух отроков-послушников. Помню, когда-то давно, когда господин изволил принять постриг, я думал, что большей печали мне уже не придется изведать, а оказалось, что все еще впереди… Накануне ухода господин достал китайское кото и бива, игрой на которых услаждал слух в редкие часы отдохновения, и в последний раз тронул пальцами струны. Затем, в прощальном поклоне склонившись перед Буддой, завещал инструменты храму. Храму он оставил и многие другие свои вещи, остальное же, заранее отделив то, что предполагалось отправить в столицу, раздал самым преданным ученикам, которых у него насчитывается более шестидесяти. Скоро он исчез, затерявшись среди облаков и туманов, окутывающих далекие вершины, и многие до сих пор оплакивают разлуку с ним.
Монах этот, когда-то ребенком увезенный из столицы, так и остался жить в далеком Акаси, там он состарился и стал почтенным наставником. Надобно ли сказывать о том, как велика была его печаль? Самые просветленные ученики Будды, проникшие в истину Орлиной горы[27], в отчаянии блуждали по миру, когда иссяк хворост[28], а что оставалось делать старой монахине? Увы, горе ее было беспредельно.
Госпожа Акаси была в южных покоях, когда ей сообщили о том, что пришел гонец, и, никому ничего не говоря, она поспешила вернуться. Столь велико было теперь ее значение в мире, что даже к матери не могла она заходить без особой на то надобности, но, узнав о полученном известии, так встревожилась, что не выдержала и украдкой пробралась в ее покои, где застала старую монахиню в крайне удрученном состоянии.
Пододвинув к себе светильник, госпожа Акаси прочла письмо, и неудержимые слезы потекли у нее по щекам. Слова, на которые другой человек и внимания бы не обратил, для нее были исполнены глубокого смысла. С тоской вспоминала она ушедшие в прошлое годы, когда же поняла, что никогда больше не увидит отца, безысходная тоска завладела ее душой. Горько плача, прочла она о чудесном сне, и сердце ее озарилось надеждой. Одновременно она поняла, сколь несправедлива была к отцу, пеняя ему за то, что в угоду собственной прихоти он обрек ее на такие мучения, тогда как он, поверив в этот ничего, казалось бы, не значащий сон, долгие годы жил лишь возвышенной мечтой о будущем.
— Благодаря вам я изведала немало радостей, да и почестей выпало на мою долю больше, чем я того заслужила,— сказала монахиня после долгого молчания.— Но ведь немало было в моей жизни и горя. Я начала сетовать на судьбу уже тогда, когда пришлось покинуть родную столицу и поселиться в глуши. Разумеется, положение мое в мире было ничтожным, и все же подобная перемена в жизни показалась мне свидетельством исключительно дурного предопределения. Увы, могла ли я представить себе тогда, что столь печальным окажется мое супружество, что уже в этом мире нам придется расстаться? Долгие годы я жила, уповая лишь на будущее возрождение в едином лотосе, и вдруг случилось непредвиденное и я снова вернулась в мир, от которого давно отказалась. Мне довелось познать великую радость, придавшую истинный смысл всей моей жизни, но меня постоянно снедала тревога за того, кто остался в Акаси. Трудно поверить, что придется окончить свой век, так и не увидевшись с ним. Ваш отец, еще до того как отказался от мира, был известен своим причудливым, неуживчивым нравом, но мы с ним с молодых лет привыкли видеть опору друг в друге и всегда хранили верность данной когда-то клятве. Не столь уж и велико расстояние меж нами, отчего же суждено нам жить в разлуке?
И лицо старой монахини исказилось от еле сдерживаемых рыданий.
— О, я никогда не помышляла о том, чтобы возвыситься над людьми,— отвечала госпожа Акаси, тоже рыдая.— Что значат почести для такой ничтожной особы, как я? Но жить в разлуке с отцом, не имея средства даже снестись с ним и зная, что никогда уже не придется встретиться… У каждого свое предопределение, и все же печально думать, что он остался совсем один в горной глуши. Его жизнь может в любой миг оборваться — ведь все в мире столь непрочно,— а мы даже не узнаем об этом.
До самого рассвета поверяли они друг другу свои печали, а на рассвете госпожа Акаси заторопилась обратно к дочери.
— Вчера господин видел меня в южных покоях, — говорит она. — Наверное, я не должна была уходить оттуда тайком. О себе-то я не беспокоюсь, но боюсь, как бы это не повредило госпоже нёго. Теперь я не имею права считаться лишь со своими желаниями.
— А как маленький принц? Удастся ли мне увидеть его? — спрашивает старая монахиня, роняя слезы.
— Разумеется, удастся, и очень скоро,— отвечает госпожа Акаси.— Госпожа нёго вспоминает о вас с большой нежностью. Да и сам господин как-то изволил сказать: «Вряд ли стоит говорить об этом заранее, но, если задуманное мною осуществится, я хотел бы, чтобы госпожа монахиня дожила до тех времен». Вот только не знаю, что он имеет в виду?
— Вот как…— улыбается монахиня.— Так или иначе, ясно одно — мне на долю и в самом деле выпала редкая судьба.
Она отдает дочери шкатулку с бумагами, и та уходит. Принц Весенних покоев то и дело присылал гонцов, настоятельно требуя возвращения нёго во Дворец.
— Желание принца вполне естественно,— сказала госпожа Мурасаки,— тем более что за это время произошло столь удивительное событие. Нетрудно себе представить, в каком нетерпении изволит он пребывать.
И она начала готовиться к тому, чтобы тайно перевезти маленького принца во Дворец. Миясудокоро из павильона Павлоний[29], хорошо зная, сколь трудно получить разрешение на отдых, хотела, воспользовавшись случаем, остаться подольше в отчем доме. Перенеся столь тяжелое для своего юного возраста испытание, она осунулась в лице, похудела, отчего стала еще изящнее.
— Не лучше ли ей сначала отдохнуть и поправиться? — тревожилась госпожа Акаси, но Гэндзи был иного мнения.
— Ее побледневшее личико так трогательно, жаль, если принц не увидит ее именно теперь. Я уверен, что она станет ему еще дороже.
Вечером, когда госпожа Мурасаки ушла и в покоях стало тихо, госпожа Акаси сообщила дочери о шкатулке с бумагами:
— Вероятно, мне не следовало бы показывать вам этой шкатулки, пока не осуществится задуманное, но мир так непрочен, мало ли что может случиться? Вдруг я уйду из мира прежде, чем ваше положение упрочится? Не исключено, что мне не удастся даже проститься с вами, ведь при моем звании… Потому-то я и решила рассказать вам об этом в общем-то незначительном обстоятельстве уже теперь, пока я здорова и вполне владею собой. Мне неловко заставлять вас читать бумаги, написанные столь корявым, неразборчивым почерком, но все же взгляните на них. Не обязательно делать это теперь, лучше спрячьте их в шкафчик, прочтете же потом, в более благоприятный миг. Вы должны исполнить все указанные там обеты. Мне кажется, что пока не следует говорить об этом никому из посторонних. Теперь, когда ваше будущее не внушает мне опасений, я хотела бы тоже отречься от мира и не могу медлить. Никогда не отдаляйтесь от госпожи Весенних покоев. У нее удивительно доброе сердце, и я искренне уповаю на то, что она проживет дольше меня. Я всегда считала себя слишком ничтожной, чтобы быть рядом с вами, потому и отдала вас на попечение этой особы. Сознаюсь, я долго сомневалась в ней, поддавшись обычному предубеждению, но теперь я понимаю, что у меня не было оснований для беспокойства, и уверена, что их не будет в будущем.
27
28
29