Да… Так вот, кормилицей покойного Уэмон-но ками была моя мать. Меня же называли тогда госпожой Бэн. Я тоже удостоилась чести прислуживать господину Уэмон-но ками и весьма к нему привязалась. Мое положение в доме было совершенно ничтожным, но очень часто именно мне он открывал чувства и мысли, зарождавшиеся в его душе. Однажды, когда господин сделался так слаб, что в исходе болезни можно было не сомневаться, он изволил призвать меня к своему ложу и изъявил последнюю волю. Кое-что из сказанного им я почитаю долгом довести до вашего сведения. Теперь вы знаете достаточно, а если пожелаете узнать остальное, когда-нибудь я продолжу свой рассказ. Теперь это не совсем удобно, вот и молодые дамы уже переглядываются, удивляясь моей болтливости. Что ж, они правы…
И женщина замолчала, не решаясь продолжать.
Сайсё-но тюдзё был потрясен. Уж не бредит ли она? Или, подобно вещунье-прорицательнице, произносит слова, не зависящие от ее собственной воли? Но женщина явно говорила именно о том, что давно уже было предметом его мучительных сомнений, поэтому ему страстно хотелось услышать ее рассказ до конца. Однако они были не одни и, дабы не возбуждать подозрений… К тому же проводить ночь в покоях дочерей принца, слушая разные старые истории, было не совсем прилично, особенно если учесть, что его принимали здесь впервые.
— К сожалению, я понял далеко не все, но я крайне признателен вам за то, что вы заговорили о моем прошлом. Надеюсь когда-нибудь услышать и остальное. Но туман рассеивается, а я слишком дурно одет, чтобы показываться благородным особам. Поэтому, к моей величайшей досаде, я принужден покинуть вас.
Он поднялся, собираясь уходить, и как раз в этот миг до их слуха донесся негромкий колокольный звон. Звонили в том самом храме, где сейчас находился принц.
Горы все еще тонули в густом тумане. Над вершинами нависали грядой восьмислойные облака (392), и, как ни далеко может видеть сердце (391), трудно было представить себе, что где-то там за ними… Какими же одинокими должны чувствовать себя дочери принца! Наверное, нет на свете таких печальных мыслей, какие не посетили бы их. И стоило ли удивляться тому, что они так робки?
Какая тоска… — Гость медлил в нерешительности. Даже ко всему привычные жители столицы и те восхитились бы, увидев его в этот миг, а уж о здешних дамах и говорить нечего. Судя по всему, они снова не знали, что ответить, и наконец послышался тихий голос Ооикими:
Немудрено вообразить, как был растроган Сайсё-но тюдзё, услыхав, что невольный вздох сорвался с ее губ. Он не находил в этой горной местности ничего привлекательного, но, преисполненный жалости к столь юным особам… Однако небо все больше светлело, и, не желая, чтобы его видели в скромном охотничьем платье, он сказал:
— Вы не поверите, как жаль мне расставаться с вами. Я ведь так многого не успел сказать… Остается надеяться, что потом, когда мы лучше узнаем друг друга… Мне бы не хотелось только, чтобы вы принимали меня за обычного искателя приключений. Да, откровенно говоря, я рассчитывал на большее сочувствие…
Перейдя в западные покои, приготовленные для него сторожем, Сайсё-но тюдзё некоторое время сидел там, любуясь окрестностями.
— Слышите, как шумят рыбаки на настилах? — переговаривались между собой его спутники, как видно понимавшие толк в рыбной ловле. — Какой недовольный у них вид! Похоже, что рыба и та сюда не заходит.
Рыбаки же занимались вседневными своими трудами: собирали хворост, грузили его в утлые челны и сновали в них по реке — туда, обратно… Глядя, как волны подбрасывают их ненадежные суденышки, Сайсё-но тюдзё невольно подумал: «Сколь превратна жизнь любого человека, в этом мире живущего. Величайшее заблуждение полагать, что я наслаждаюсь покоем в драгоценных хоромах, а не качаюсь в волнах точно так же, как эти жалкие рыбаки…»
Приказав принести себе тушечницу, он написал:
Представляю себе, как тоскливо Вам теперь…»
Письмо это Сайсё-но тюдзё вручил все тому же сторожу, который поспешил отнести его сестрам. Старик дрожал от холода, и вид его возбуждал невольную жалость. Ооикими боялась, что благовония, которыми пропитала она свое послание, покажутся гостю слишком простыми, но, поскольку в таких случаях ценится прежде всего умение ответить быстро…
Увы, и сама я „в волнах качаюсь…“» (394) — написала она изящным почерком, и мог ли Сайсё-но тюдзё остаться равнодушным?
«Да она — само совершенство!» — невольно подумал он.
Тут из столицы прибыла карета, и люди, готовясь к отъезду, засуетились вокруг. Позвав сторожа, Сайсё-но тюдзё сказал:
— Я непременно навещу вас снова, когда вернется принц.
Сбросив с плеч мокрое платье, он поднес его старику, а сам облачился в привезенное из столицы носи.
С тех пор мысли Сайсё-но тюдзё то и дело возвращались к рассказу старой Бэн. Не мог он забыть и дочерей принца, которых красота превзошла его ожидания. «Сколь все же трудно отказаться от мира», — думал он, чувствуя, что решимость его значительно поколебалась. Разумеется, он не преминул написать к ним.
Не желая, чтобы послание походило на любовное, Сайсё-но тюдзё выбрал лист толстой белой бумаги и долго подбирал кисть. Почерк его был безупречен.
«К моему величайшему сожалению, — писал он, — я не успел сказать Вам всего, что хотел… Впрочем, наверное, Вы и без того сочли меня слишком дерзким. Смею надеяться, что впредь Вы согласитесь принимать меня без особых церемоний. Мне известно, когда Ваш почтенный отец возвращается из горной обители, может быть, к тому времени рассеется и этот унылый туман…»
Отвезти письмо Сайсё-но тюдзё поручил человеку по прозванию Укон-но дзо, наказав передать его прислуживающей в доме старой даме.
Представив себе дрожащую от холода фигуру старика сторожа, Сайсё-но тюдзё послал ему несколько шкатулок с разными лакомствами.
На следующий день он отправил гонца и в горную обитель, вручив ему множество свертков шелка и вату. «В пору осенних бурь живущим в горах монахам особенно тоскливо и одиноко, — подумал он. — К тому же принц должен достойно вознаградить их».
В самом деле, в то утро как раз кончались службы, и принц смог оделить шелками, ватой и монашескими одеяниями всех участвовавших в обрядах монахов.
Сторож же, едва Сайсё-но тюдзё уехал, поспешил облачиться в подаренные ему одежды: великолепный охотничий кафтан и нижнее платье из белого узорчатого шелка, но его непривлекательная наружность, которую переменить было, увы, невозможно, составляла столь резкую противоположность с этим прекрасным, упоительно благоухающим нарядом, что никто не мог равнодушно пройти мимо: одни громко восхищались, другие не менее громко бранились. Так что старик и сам был не рад подарку, тем более что, куда бы он ни пошел, к нему тотчас устремлялись все взоры. Раздосадованный, он попытался уничтожить запах, возбуждающий всеобщее любопытство, но тщетно — запах оказался таким стойким, что его не удалось даже смыть.