Восьмой принц давно хотел принять постриг, но не решался оставить без присмотра дочерей, ибо вверить их участь было некому. Так и получилось, что последние годы жизни он полностью посвятил дочерям, и неусыпные заботы о них, скрашивая его унылое существование, одновременно привязывали его к этому тщетному миру. Но, увы, ни те, кто уходит по последнему пути, ни те, кто, задержавшись, оплакивает ушедших, не властны в своих желаниях…
Весть о кончине принца была тяжким ударом для Тюнагона.
— Сколь все изменчиво в этом мире, — сетовал он. — Когда б я мог хоть раз еще поговорить с ним! Ведь так много осталось недосказанного…
Принц говорил ему в тот вечер, что они больше не увидятся, но Тюнагон не придал значения его словам, ибо принц часто говорил нечто подобное — острее прочих ощущал он непостоянство мира, понимал, что утром нельзя предугадать, что случится вечером. Но вряд ли и он предвидел, «что уже вчера иль сегодня…» (401).
Тюнагон отправил Адзари и дочерям принца полные искреннего участия письма. Он оказался единственным, кто прислал соболезнования, и девушки, как ни велико было их смятение, почувствовали себя глубоко растроганными.
Людям, потерявшим кого-то из близких, всегда кажется, что никому на свете не приходилось переживать подобного горя. Нетрудно вообразить, в каком отчаянии были дочери принца, оставшиеся без всякой опоры.
Подготовив все, по его мнению, необходимое для поминальных служб, Тюнагон отправил гонцов к Адзари. Затем, прибегнув к содействию госпожи Бэн, позаботился о том, чтобы девушки сумели достойно отблагодарить монахов.
Дочерям принца казалось, что на землю опустилась вечная ночь, а между тем наступила Девятая луна.
Окрестные луга и горы были особенно унылы той осенью, чаще обычного увлажнял рукава мелкий дождик. Листья, с тихим шелестом падающие с веток, плещущая по камням река, водопады слез — все это сливалось в единый бесконечный поток, и свет мутился в глазах сестер.
«Как бы и они не расстались с этим миром», — тревожились дамы, тщетно стараясь их утешить.
В доме также служили поминальные молебны, а в покоях принца собрались все его близкие, намереваясь пробыть здесь до окончания срока скорби. Обращая взоры к изображениям будд, оставшимся на память об ушедшем, они проводили дни в молитвах.
От принца Хёбукё часто приходили гонцы с соболезнованиями, однако девушки не отвечали. «Похоже, что Тюнагон оказался удачливее, — обижался принц. — Мною они явно пренебрегают…»
Он собирался поехать в Удзи, когда деревья, одевшись в осенний багрянец, станут достойными того, чтобы воспеть их в стихах, однако столь горестное обстоятельство не позволяло и помышлять об увеселительных прогулках в этой местности. Но вот кончился срок скорби, и принц, рассудив, что прошло уже довольно времени — не век же горевать, не век же лить слезы, — снова отправил в Удзи длинное послание. Сестры получили его дождливым холодным вечером:
Обидно, что Вы не хотите понять… Все вокруг располагает к печали. Право, когда еще „увядающие луга“ (402) могут таить в себе столько очарования?..»
— Мы действительно можем показаться ему невежественными провинциалками, — сказала Ооикими. — Ответь хоть теперь.
— Увы, я не понимаю, как вообще дожили мы до этого дня! — вздохнула Нака-но кими. — Думала ли я, что когда-нибудь снова возьму в руки кисть? Неужели прошло уже столько дней? О, какая тоска- Слезы застилали ей взор, и, отодвинув тушечницу, она сказала:
— Я не в силах писать. Подумать только, мы уже встаем, ходим, а ведь совсем недавно… Неужели и в самом деле всякое горе имеет пределы? О, я не могу с этим примириться!
Ее заплаканное личико было так прелестно, что у старшей сестры невольно сжалось сердце.
Гонец, вышедший из столицы под вечер, добрался до Удзи, когда было уже темно.
— Как же он вернется в столицу? — забеспокоились девушки. — Не лучше ли ему остаться здесь?
Однако гонец заявил, что должен вернуться немедленно, и, не смея задерживать его, Ооикими ответила сама, хотя и она не вполне владела еще своими чувствами:
К тому времени совсем стемнело, и знаки были едва различимы на темно-серой бумаге. Не заботясь об изяществе почерка, Ооикими полностью доверилась кисти, затем, свернув письмо, передала его гонцу. Когда гонец проезжал мимо горы Кохата, хлынул страшный ливень, но разве выбрал бы принц человека трусливого? Ни на миг не останавливая коня, гонец миновал почти непроходимые тростниковые заросли и быстро добрался до столицы. Его сразу же призвали к принцу, а поскольку он промок до нитки, принц особенно щедро вознаградил его.
Развернув письмо, принц Хёбукё увидел, что оно написано незнакомым ему почерком, куда более уверенным и утонченным, чем тот, к которому он успел привыкнуть. «Какая же из них старшая?» — гадал он и, не в силах оторвать взора от письма, долго не шел в опочивальню.
— Сначала он не ложился, потому что ждал гонца… — недовольно шептались дамы.
— Теперь не может расстаться с письмом…
— Видно, неспроста…
Впрочем, скорее всего им просто хотелось спать.
Поднявшись рано утром, когда все вокруг было еще окутано туманом, принц поспешил написать новое письмо:
Когда б слышали Вы мои рыдания…»
«Ответ должен быть учтивым, но не более, — подумала Ооикими. — До сих пор мы жили, не ведая печалей, под надежной защитой отца. К сожалению, нам пришлось пережить его, и теперь мы обязаны заботиться не только о собственном, но и о его благополучии, ибо до последнего мгновения он помышлял лишь о нас, и малейшая наша оплошность…»
Застенчивая и робкая по натуре, она так и не решилась ответить. Разумеется, это не значит, что Ооикими не способна была вполне оценить достоинства принца. Даже короткие послания, написанные его рукой, поражали удивительным изяществом почерка и слога, и, хотя не так уж много она получала писем, сравняться с принцем не мог никто, это было очевидно. Однако отвечать на эти утонченно-чувствительные послания Ооикими все же не считала возможным. «Да и что я могу ответить? — вздыхала она. — Я, которая, словно монах-скиталец, обречена доживать свой век в горной глуши?»
В то же время она никогда не отказывалась отвечать на теплые, полные искреннего участия письма Тюнагона. Срок скорби еще не кончился, когда он сам приехал в Удзи. Сестры помещались теперь в восточном переднем покое, где пол был опущен несколько ниже общего уровня[151]. Пройдя в дом, Тюнагон вызвал госпожу Бэн.
Чудесный аромат, наполнивший унылую обитель скорби, привел девушек в такое замешательство, что они не могли выговорить ни слова.
— Вам незачем избегать меня, — сказал Тюнагон. — Неужели вы станете противиться последней воле отца? Не лучше ли нам поговорить без посредников? Вы же знаете, я никогда не сделаю ничего такого, что могло бы оскорбить вас…
— Ах, разве мы предполагали, что доживем до этого дня? — ответила наконец Ооикими. — Поверьте, мы словно во сне и все не можем очнуться… Сияние солнца ослепляет нас, и мы не приближаемся даже к порогу…
— Но стоит ли так упорствовать в своем затворничестве? Я не говорю, что вы должны выходить при свете дня или лунной ночью единственно ради собственного удовольствия. Это было бы действительно дурно. Однако ставить меня в столь неловкое положение… Почему бы вам не поделиться со мною своими печалями? Как знать, может быть, я сумею вас утешить.
151