Сам Тюнагон носил платье дозволенного оттенка из блестящего, словно подтаявший лед, шелка. Оно совсем промокло от слез и казалось более ярким, чем обычно. Глядя на его прелестное печальное лицо, дамы говорили, роняя слезы:
– Мы всегда будем оплакивать свою бедную госпожу. Но не менее тяжело расставаться с господином Тюнагоном. Мы так привыкли к нему за эти дни. Неужели отныне он станет нам чужим?
– Ах, кто мог ожидать?..
– Его чувства были так глубоки, а ему не досталась ни та, ни другая…
– Не согласитесь ли вы выслушать меня хотя бы в память о прошлом? – передал Тюнагон Нака-но кими. – Я бы не хотел, чтобы мы отдалялись друг от друга…
Однако Нака-но кими была слишком угнетена, чтобы разговаривать с ним. Жизнь казалось ей бесконечной чередою несчастий. Младшая дочь принца всегда привлекала Тюнагона живым нравом, детской непосредственностью, изяществом манер. Но мог ли он забыть о тонкой, нежной прелести старшей?
Однажды шел снег, и в доме было темно, Тюнагон целый день вздыхал и печалился, а к вечеру, когда тучи рассеялись и на небо выплыла столь пренебрегаемая всеми Двенадцатая луна[13], велел дамам подобрать кверху занавеси и выглянул в сад. Затем снова лег, «чуть приподняв изголовье»[14], и стал слушать, как звонит колокол в горном храме.
«Вот и этот день на исходе…» (152) – невольно подумалось ему.
Налетел неистовый порыв ветра, и Тюнагон встал, чтобы прикрыть решетки. На реке, залитой лунным светом, блестел лед, и в нем, словно в зеркале, отражались горы.
«Я могу наполнить свой дом в столице всеми причудами роскоши, – подумал он, – но такое можно увидеть только здесь. О, когда б она вдруг ожила!» И сердце его мучительно сжалось.
«Как жаль, что мне не встретился демон, который учит священным гимнам…[16] По крайней мере был бы предлог…»
Право же, человеку, стремящемуся к просветлению, не подобает иметь такие мысли.
Тюнагон часто призывал к себе дам и беседовал с ними. Он был так хорош собой, так великодушен и обходителен, что сумел пленить сердца многих молодых прислужниц. Старые же, глядя на него, вспоминали ушедшую и горевали еще больше.
– Непостоянство принца было для госпожи тяжким ударом, после которого она так и не сумела оправиться, – рассказывали они. – Больше всего на свете она боялась, что над ними станут смеяться. К тому же госпожа старалась скрыть свое беспокойство от младшей сестры и страдала одна. Эта тайная горесть постепенно подтачивала ее силы, и, не вкушая даже самой необходимой пищи, она все слабела, слабела…
– Несмотря на необыкновенную скромность и сдержанность, госпожа обладала на редкость чутким умом и все принимала слишком близко к сердцу…
– Ей казалось, что она нарушила завет отца, и это очень огорчало ее. К тому же тревога за судьбу сестры… Очевидно, именно это и послужило причиной…
Они вспоминали, что говорила их госпожа по тому или иному поводу, и плакали, плакали без конца. «Это я виноват в ее горестях», – думал Тюнагон, страстно желая, чтобы вернулось прошлое. Никогда еще мир не казался ему таким постылым, и, пытаясь обрести утешение в молитвах, он до рассвета не смыкал глаз.
Ночь была холодной и снежной. Уже совсем поздно послышались голоса людей и конский топот. «Кто мог приехать сюда ночью в метель?» – испугались почтенные монахи. А был это принц Хёбукё в скромном охотничьем платье, промокший до нитки.
Услыхав стук, Тюнагон сразу догадался, кто приехал, и поспешил скрыться во внутренних покоях.
Время скорби кончалось через несколько дней, но, не в силах превозмочь тоски, принц все-таки отважился навестить Нака-но кими и всю ночь сквозь сугробы пробирался в Удзи. Его приезд должен был отвлечь Нака-но кими от мрачных мыслей, но, увы, она не выказывала никакого желания встречаться с ним.
Нака-но кими всегда чувствовала себя виноватой перед сестрой, а принц так и не сделал ничего, что оправдало бы его в глазах ушедшей. Возможно, теперь он будет вести себя по-другому, но что толку? Ооикими уже не вернешь. С большим трудом дамам удалось вразумить ее…
Разговаривая с Нака-но кими через ширму, принц постарался объяснить ей причины своего долгого отсутствия, и она внимательно слушала его. Тяжкое горе лишило ее последних сил, казалось, несчастная готова последовать за сестрой.
Весьма обеспокоенный ее состоянием, принц решил пренебречь приличиями и остаться в Удзи на весь день.
– Нельзя ли убрать ширму? – просил он, но Нака-но кими отказалась наотрез:
– Я должна хоть немного прийти в себя…
Кто-то сообщил о том Тюнагону, и он потихоньку послал к Нака-но кими одну из дам, поручив ей сказать следующее: «Я хорошо понимаю, что принц обманул ваши ожидания и вы вправе чувствовать себя обиженной. Его поведение истинно заслуживает порицания. Но прошу вас, не браните его слишком сурово, он к этому не привык, и ваши упреки могут повергнуть его в отчаяние…»
Однако, получив такой совет, госпожа еще больше смутилась и окончательно лишилась дара речи.
– О, как вы жестоки! – пенял ей принц. – Неужели вы все забыли…
Печалясь и вздыхая, он просидел в ее покоях до самого вечера.
А к вечеру поднялась настоящая буря. Прислушиваясь к завываниям ветра, принц лежал, обливаясь слезами, и чувствовал себя глубоко несчастным. Но кого мог он винить, кроме себя самого?
В конце концов Нака-но кими согласилась поговорить с ним, но снова через ширму.
Призывая в свидетели «тысячи разных богов» (434), принц клялся ей в вечной верности, но ее мучили сомнения. «Удивительное красноречие! Видно, и в самом деле опыт у него немалый».
Но если она могла обижаться на принца, не видя его, то как же трудно было противиться его обаянию теперь, когда он сидел рядом! На него просто невозможно было сердиться.
прошептала она, и принц совсем приуныл.
Все так мимолетно и непрочно в нашем мире, не отягощайте же свою душу новым бременем, – ответил он.
Тщетно пытался принц смягчить сердце Нака-но кими. В конце концов, сказавшись нездоровой, она скрылась в глубине покоев, и принц остался один. Он провел бессонную ночь, чувствуя себя весьма неловко перед дамами. Разумеется, Нака-но кими имела основания обижаться на него, и все же… Разве не вправе он был рассчитывать на снисхождение? Вздохи теснили его грудь, по щекам катились горькие слезы. «Но ведь ей было еще тяжелее!» – думал он, и сердце его мучительно сжималось.
Принц удивлялся и умилялся, видя, что Тюнагон чувствует себя в этом горном жилище совсем как дома. Он распоряжался дамами по своему усмотрению, они же только и думали о том, как бы ему услужить, чем бы его попотчевать…
За то время, пока они не виделись, Тюнагон осунулся и побледнел, какое-то равнодушие запечатлелось в каждой черте лица его, казалось, он нимало не занимался тем, что его окружало. Принцу было искренне жаль друга, и он употреблял все усилия, чтобы его утешить.
Тюнагон охотно рассказал бы ему об ушедшей, хотя и понимал, сколь тщетно… Однако из страха прослыть малодушным ограничился несколькими, ничего не значащими словами. Он так много плакал в последние дни, что даже лицо его изменилось, но это новое выражение ничуть не умалило его красоты, напротив, принц никогда еще не находил его таким прекрасным. «Право, будь я женщиной…» – думал этот неисправимый ветреник, и в сердце его возникала тревога. «Надобно как можно быстрее перевезти госпожу в столицу», – решил он.
13
14
16