На Седьмую ночь в доме на Второй линии было особенно многолюдно, ибо пришли гонцы с поздравлениями от Государыни-супруги. По этому случаю съехались все придворные и высшие сановники, начиная с дайбу из Службы Срединных покоев. Слух о том дошел до Государя, и, изволив заметить: «Как не радоваться, что принц стал наконец взрослым…» – он прислал младенцу охранительный меч.
На Девятый день пришли с поздравлениями от Левого министра. Не питая особой приязни к Нака-но кими, он тем не менее не захотел обижать принца и прислал своих сыновей, так что и в тот день ничто не омрачило праздничного веселья, а госпожа почувствовала себя наконец вознагражденной за все испытания, выпавшие на ее долю. Да и кого бы не утешили столь многочисленные знаки внимания?
Дайсё, радуясь счастливому повороту в судьбе своей подопечной – в самом деле, разве не об этом мечтал он когда-то? – одновременно испытывал и некоторое разочарование. «Теперь, став взрослой женщиной, – думал он, – она окончательно отдалится от меня. Да и привязанность к ней принца, несомненно, умножится…»
По прошествии Двадцатого дня Второй луны состоялась церемония Надевания мо на принцессу из павильона Глициний, и в тот же день ее посетил Дайсё. Это событие было отпраздновано весьма скромно.
– Вся Поднебесная знала, как нежно лелеял ее Государь, – шептались дамы, недовольные этим союзом. – Отдать ее простому подданному… Поистине незавидная участь!
– Пусть Государь и изволил дать свое согласие, но стоило ли так спешить?
Однако, приняв решение, Государь был неизменно тверд в его осуществлении, и хотя история не знала подобных примеров… Простой подданный, получивший в супруги девицу из высочайшего семейства, – не столь уж редкое явление, такое бывало и в старину, и в наши дни, но вот чтобы Государь в пору своего могущества спешил подыскать для дочери супруга…
– Редко, кто удостаивается такой чести, – сказал как-то Левый министр принцессе Отиба. – Вот уж действительно счастливая судьба. Когда-то министр с Шестой линии тоже получил в жены принцессу, но ее отец, Государь из дворца Судзаку, был в то время очень стар и готовился принять постриг. А уж обо мне и говорить нечего. Я подобрал опавший лист, даже не имея на то согласия…
«Увы, он прав…» – смутилась принцесса и молча вздохнула. На Третью ночь Государь отдал соответствующие распоряжения принцу Окуракё, дяде Второй принцессы по материнской линии, и прочим опекающим ее лицам, а также служителям Домашней управы, и приближенные Дайсё – передовые, телохранители, выездные и прочие слуги – получили скромное, но весьма приличное вознаграждение.
Разумеется, все это носило вполне частный характер. С того дня Дайсё стал время от времени посещать принцессу, однако мысли его беспрестанно устремлялись к прошлому. Дневные часы он коротал в доме на Третьей линии, погруженный в унылые раздумья, а с наступлением темноты отправлялся к принцессе, хотя и не лежало к ней его сердце. Столь непривычный образ жизни тяготил Дайсё, и он решил перевезти принцессу на Третью линию. Мать его была тому рада и даже выразила желание уступить невестке главный дом, где до сих пор жила сама. Однако Дайсё ограничился тем, что перевел ее в западные покои, соединив их заново отстроенной галереей с молельней. Вторую принцессу он намеревался поместить в Восточном флигеле, перестроенном и заново отделанном после пожара. Он лично позаботился о том, чтобы покои его супруги были убраны с изысканнейшей роскошью. Услыхав о приготовлениях Дайсё, Государь встревожился, опасаясь, что столь поспешный переезд вызовет нежелательные толки. Так, видно, сердца государей обречены на «блуждания во мраке» (3) точно так же, как сердца простых подданных. Он написал письмо матери Дайсё, решив поделиться с ней своими сомнениями.
Когда-то Государь из дворца Судзаку поручил ему заботиться о Третьей принцессе, и он никогда не оставлял ее своим вниманием. Даже после того как она отвернулась от мира, Государь продолжал вникать во все ее нужды, и благодаря его милостивым попечениям принцесса жила в полном достатке.
Но, увы, ни почести, ни благоволение высочайших особ почему-то не радовали Дайсё. Лицо его всегда оставалось печальным, словно какая-то тайная горесть поселилась в сердце, и, кроме строительства храма в Удзи, ничто не занимало его.
Подсчитав, когда маленькому сыну принца Хёбукё исполнится пятьдесят дней, Дайсё заранее позаботился о праздничных лепешках-мотии. Он лично проследил за тем, чтобы были подобраны соответствующие корзины и кипарисовые короба, а поскольку ему хотелось придать празднеству несколько необычный характер, он призвал к себе в дом самых искусных резчиков по аквилярии и сандалу, лучших мастеров золотых и серебряных дел, и много прекрасных вещей сотворили они, стараясь превзойти друг друга.
Сам Дайсё по обыкновению своему пришел в дом на Второй линии, когда принца не было дома. За последнее время что-то величавое появилось в его осанке: впрочем, возможно, это была простая игра воображения…
«Уж теперь-то господин Дайсё забыл о прежних безрассудствах», – подумала госпожа и, успокоенная этой мыслью, согласилась встретиться с ним. Однако ожидания ее оказались обманутыми: почти сразу же со слезами на глазах Дайсё принялся жаловаться ей на свои несчастья.
– Теперь, когда мне пришлось вступить в столь нежеланный союз, – говорил он, – мир кажется мне еще более тяжким бременем. О, вы и вообразить не можете, в каком смятении мои чувства!
– Вы не должны предаваться отчаянию, – отвечала госпожа. – Что, если кто-нибудь услышит?
Вместе с тем она была глубоко растрогана. «Вот подлинная верность, – думала она. – Даже столь прекрасной супруге не удалось изгладить в его сердце память о прошлом и заставить изменить своему чувству. О, если бы сестра была жива! Впрочем, тогда ее положение было бы сродни моему, и мы только и делали бы, что изливали друг перед другом свои обиды. Увы, таким ничтожным особам, как мы, нечего рассчитывать на достойное положение в мире».
Только теперь она поняла, какую прозорливость проявила Ооикими, не уступив домогательствам Дайсё.
Гость просил, чтобы ему позволили увидеть младенца, и Нака-но кими, как ни велико было ее смущение, не решилась отказать. «Стоит ли обращаться с ним как с посторонним? – подумала она. – Я вправе выказывать ему неудовольствие, ежели он переступает границы дозволенного, но в остальном…» Ничего не ответив, она велела кормилице вынести младенца. Нетрудно было предвидеть, что он окажется миловидным, но чтобы он был так хорош… Право, подобная красота всегда рождает в сердце дурные предчувствия. Мальчик что-то лепетал, смеялся, и, глядя на его прелестное белое личико, Дайсё невольно позавидовал принцу: «Ах, когда б это дитя было моим!» Увы, видимо, ему так и не удалось расстаться с суетными помышлениями. «Как жаль, что та, к которой стремилось мое сердце, была столь неприступна! Могло ведь статься, что, покинув мир, она по крайней мере оставила бы мне такое вот прелестное существо!» Вместе с тем его совершенно не волновало, будут ли у него дети от его высокородной супруги. Воистину непостижимо человеческое сердце! Впрочем, возможно, не стоит изображать Дайсё столь женственно-слабым, своенравным. Вряд ли Государь почтил бы его таким доверием, будь он хоть в чем-то несовершенен. Многие полагали, что он оказывает замечательные успехи в государственных делах.
Весьма тронутый тем, что Нака-но кими согласилась показать ему младенца, Дайсё беседовал с ней дольше обыкновенного и не заметил, как стемнело. Тяжело вздыхая, он удалился, посетовав, что приходится уходить в столь ранний час.
– Какой чудесный аромат! – зашептались взволнованные дамы. – Того и гляди, прилетит соловей. Кто же это сказал: «Ветку сорвал…»? (285).
Зная, что летней порой двигаться в сторону Третьей линии неблагоприятно, Дайсё решил перевезти принцессу, не дожидаясь, пока солнце повернет на лето, что должно было произойти в начале Четвертой луны. Накануне переезда Государь лично посетил покои принцессы, где было устроено пиршество в честь расцветших глициний. В южной части павильона подняли занавеси и установили там сиденье для Государя. Любование глициниями входит в число годовых дворцовых праздников, поэтому принцесса могла не принимать участия в приготовлениях. Угощение для высшей знати и придворных было подготовлено служителями Дворцовой сокровищницы. В тот день в павильон Глициний пожаловали Левый министр, Адзэти-но дайнагон, То-тюнагон, Сахёэ-но ками, а также два принца крови – принц Хёбукё и принц Хитати. Придворные менее высоких рангов расположились в южном саду, неподалеку от цветущих глициний. Восточная часть дворца Корёдэн была отдана в распоряжение музыкантов, и, как только наступили сумерки, зазвучала стройная мелодия в тональности «содзё». Для высших сановников, которым предстояло играть в присутствии Государя, были принесены инструменты из покоев принцессы. Левый министр почтительно передал Государю два свитка с нотами для китайского кото, принадлежащие кисти покойного министра с Шестой линии, который когда-то преподнес их Третьей принцессе. Свитки были привязаны к ветке пятиигольчатой сосны. Были принесены также кото «со», японское кото и прочие инструменты, некогда принадлежавшие Государю из дворца Судзаку. Среди них оказалась и та самая флейта, прощальный дар покойного Эмон-но ками, которую министр с Шестой линии увидел однажды во сне. Государь изволил как-то похвалить ее, и, рассудив, что более торжественного случая не представится, Дайсё извлек ее из своего хранилища. Государь оказал честь собравшимся, лично раздав им музыкальные инструменты. Министру он предложил японское кото, а принцу Хёбукё – бива. Дайсё играл на флейте, и никогда еще не звучала она так сладостно. Придворные с самыми красивым голосами услаждали слух Государя пением. Из покоев принцессы принесли пятицветные пампушки. Угощение гостям подавалось на четырех маленьких столиках из аквилярии и сандаловых подносах, покрытых лиловым шелком, расшитым цветущими глициниями. На серебряных блюдах стояли чаши для вина и кувшины из темно-синего лазурита. Обязанности виночерпия были возложены на Сахёэ-но ками. Потчевать вином одного Левого министра было неудобно, а как среди принцев не оказалось достойного, Государь передал чашу Дайсё. Тот, смутившись, попытался было отказаться, но, как видно, у Государя были причины настаивать…