Спустившись в сад, Дайсё долго стоял у камней на берегу ручья.
Отирая слезы, он прошел в покои монахини Бэн, и, взглянув на него, она с трудом сдержала подступившие в горлу рыдания. Присев у порога, он приподнял край шторы и стал беседовать с монахиней, укрывшейся за переносным занавесом.
– Я слышал, что дочь госпожи Тюдзё, – сказал он между прочим, – с недавнего времени находится в доме принца Хёбукё. Навестить ее я не решаюсь, но надеюсь, что вы найдете средство объяснить ей…
– На днях я получила письмо от ее матери. Судя по всему, она переезжает из дома в дом, стараясь избежать дурного направления. Я слышала, что теперь юная госпожа живет совсем одна в каком-то бедном жилище. Разумеется, мать предпочла бы перевезти ее сюда, но это слишком далеко, к тому же не так-то легко путешествовать по горным дорогам…
– Да, эти дороги пугают всех, только я один снова и снова… – сказал Дайсё, и на глазах у него показались слезы. – Какое предопределение прошедшей жизни послужило тому причиной?
– Но раз вы знаете, где живет теперь эта особа, – добавил он, – что мешает вам снестись с ней? Может быть, вы согласились бы даже навестить ее?
– Передать ей ваши слова не составит никакого труда, – отвечала монахиня, – но вряд ли я решусь выехать в столицу. Я ведь не бываю теперь даже у своей госпожи.
– Но отчего? Главное, чтобы никто не знал. Взять, к примеру, отшельника с горы Атаго,[51] разве он никогда не выезжал в столицу? Ради того, чтобы кому-то помочь, не возбраняется нарушить данный обет.
– Я-то ведь не из тех, кто способен «вести через мир» (479)… – растерялась монахиня. – И я боюсь кривотолков…
– Но ведь такого случая в другой раз не представится, – с необычным для него упорством настаивал Дайсё. – Послезавтра я пришлю за вами карету. Надеюсь, за это время вы узнаете, где она скрывается. О, вам нечего беспокоиться, – улыбнулся он, – я не позволю себе ничего предосудительного.
Однако монахиня все еще колебалась. «Неизвестно, что у него на уме», – тревожилась она, но, зная, сколь благороден Дайсё и как печется он о своем добром имени, в конце концов уступила.
– Что ж, раз вы настаиваете… – сказала она. – Кажется, это недалеко от вашего дома. Но может быть, вы сначала напишете к ней? А то они подумают, что я сама навязываюсь с посредничеством. Мне вовсе не хочется, чтобы меня считали старой лисицей-сводней. Поверьте, в моем положении…
– Письмо написать нетрудно, но боюсь, как бы люди не перетолковали худо. Начнут судачить, что, мол, Дайсё помышляет о дочери правителя Хитати. Этот грубый мужлан не заслуживает такой чести, – сказал Дайсё, и монахиня сочувственно улыбнулась в ответ.
Дайсё уехал из Удзи, когда совсем стемнело. Нарвав прекрасных осенних цветов и багряных веток, он привез их в подарок Второй принцессе.
Вряд ли можно было назвать неудачным этот союз, но, к сожалению, Дайсё до сих пор держался в почтительном отдалении от супруги и избегал короткости… Государь, которому не чужды были родительские чувства, часто писал к матери Дайсё, прося не оставлять невестку расположением и лаской, и Вторая принцесса была окружена в доме на Третьей линии всеобщим вниманием. Зная, какое участие принимают в его супруге эти высокие особы, Дайсё хорошо понимал, сколько трудностей ожидает его, если он позволит новой страсти завладеть своим сердцем.
В назначенный день, рано утром, Дайсё отправил в Удзи одного из самых преданных слуг и мальчика-пастушка, которого никто не знал в лицо.
– Для охраны выберите кого-нибудь из местных, видом попроще, – распорядился он.
Покорная воле Дайсё, монахиня, тяжело вздыхая, привела себя в порядок и, переодевшись, села в карету. Глядя на окрестные луга и горы, она невольно вспоминала прошлое, и печальны были ее думы. Но вот наконец они добрались до столицы. Домик, где жила девушка, находился в унылом, безлюдном месте, и монахине удалось въехать во двор никем не замеченной. Она поручила проводнику доложить о себе, и к ней вышла молодая дама, некогда сопровождавшая девушку в Хацусэ. С ее помощью монахиня выбралась из кареты и вошла в дом.
Юная госпожа, принужденная влачить безрадостное существование в этом мрачном жилище, обрадовалась гостье, с которой можно было поговорить о прошлом, и, распорядившись, чтобы монахиню немедленно провели к ней… Она всегда питала особенно теплые чувства к этой женщине, некогда прислуживавшей ее отцу.
– С тех пор как мы встретились, не было дня, чтобы я не думала о вас, – сказала монахиня Бэн. – Но я отреклась от мира и не бываю даже у супруги принца Хёбукё. Когда б не настойчивые просьбы господина Дайсё, я вряд ли решилась бы…
Значит, Дайсё не забыл ее? – И сама девушка, и кормилица были тронуты. Там, в доме на Второй линии, он показался им таким красивым… Право, можно ли было предполагать?..
Когда спустилась ночь, кто-то тихонько постучал в ворота.
– К вам приехали из Удзи, – послышался голос.
«Наверное, это от Дайсё», – подумала монахиня и послала слугу открыть ворота. Она была немало удивлена, увидев, что карету подвели к дому. Тут вошел один из телохранителей и заявил, что хотел бы встретиться с монахиней Бэн. А поскольку он назвал имя одного из управителей владений Дайсё в Удзи, монахиня подошла к дверям. Сеялся мелкий дождь, и вдруг гулявший по саду холодный ветер принес чудесное благоухание… О его происхождении догадаться было нетрудно, и в доме воцарилось смятение. Это бедное жилище не было подготовлено к приему столь высокого гостя, и захваченные врасплох дамы: «Что же делать?» – вопрошая, бестолково засуетились вокруг.
– Мне хотелось бы поговорить с вашей госпожой, – сказал Дайсё. – В этом уединенном жилище нам никто не помешает, и, может быть, мне удастся наконец высказать хоть малую часть того, что терзает душу…
Девушка так растерялась, что не могла выговорить ни слова, и пришлось вмешаться кормилице.
– Раз уж господин Дайсё пожаловал, – заявила она, – нельзя отправлять его обратно, не предложив ему даже присесть. Надо только потихоньку послать кого-нибудь к госпоже Хитати… Ведь ее дом совсем близко.
– По-моему, с этим спешить не стоит, – ответила монахиня. – Почему бы молодым людям не поговорить? Я не вижу в этом дурного. Или вы думаете, что они сразу же воспылают друг к другу нежными чувствами? На свете нет человека благороднее Дайсё, он никогда не сделает ничего, что могло бы оскорбить вашу госпожу.
Дождь между тем лил все пуще, и небо совсем потемнело. Издалека доносились грубые голоса совершающих вечерний обход сторожей:
– С юго-восточной стороны дома разрушена стена, не спускайте с нее глаз.
– Вы бы лучше ввели кареты во двор и закрыли ворота.
– Что за люди, никакого соображения…
Дайсё прислушивался к этим странным речам со смешанным чувством любопытства и неприязни.
– У переправы Сано «нету даже дома, где б укрыться мог…» (480), – произнес он, устраиваясь на галерее, окружавшей этот провинциальный на вид дом.
51