«Мне следовало бы самому приехать к Вам, – писал он, – но я не могу покинуть горную обитель прежде, чем закончится срок воздержания, предписанного мне в связи с болезнью принцессы. Однако позволю себе попенять Вам за излишнюю поспешность. Вы должны были немедленно сообщить мне о случившемся. Теперь поздно об этом говорить, но меня неприятно поразило известие, что, справляя последний в жизни госпожи обряд, Вы навлекли на себя порицание местных жителей».
Когда гонец, а им был столь преданный Дайсё Окура-но таю, явился в Удзи, дамы, вновь ощутив тяжесть утраты, разразились рыданиями, и ему не удалось добиться от них никаких сколько-нибудь внятных объяснений. Да и что могли они ему сказать?
Немудрено вообразить, в каком отчаянии был Дайсё. «Зачем я поселил ее в столь ужасном месте? – казнил он себя. – Вероятно, там и в самом деле обитают страшные демоны. К тому же, не живи она так далеко и так уединенно, принцу вряд ли удалось бы проникнуть к ней. О да, я сам виноват во всем. С человеком, умудренным опытом, ничего подобного не случилось бы».
Чувства Дайсё были в таком смятении, что он не мог сосредоточиться на молитвах и вернулся в столицу. Не заходя на половину супруги, он лишь сообщил ей через прислужницу, что намеревается провести несколько дней в полном уединении, ибо, хотя ничего страшного и не произошло, слух его осквернен недоброй вестью, касающейся близкой ему особы.
Удалившись в свои покои, Дайсё проводил дни в беспрестанной тоске и слезах. Прелестный образ ушедшей возлюбленной постоянно был перед ним. «Каким мимолетным, каким непрочным оказался наш союз, – думал он, терзаемый запоздалым раскаянием. – Мне следовало уделять ей больше внимания. Отчего я был так спокоен, так уверен в себе? Где теперь мне искать утешения? Неужели мне не суждено изведать на этой стезе ничего, кроме горестей? Может быть, Будда разгневался на меня за то, что, забыв о высоких устремлениях, я предаюсь низменным страстям? Или он нарочно не жалует меня милосердием, а подвергает испытаниям, дабы помочь мне обрести просветление?» И Дайсё все свое время отдавал молитвам.
А принц Хёбукё, два или три дня пролежав в беспамятстве, казалось, вовсе лишился рассудка, и близкие его были в отчаянии: «Что за дух вселился в него?» Однако постепенно слезы иссякли, и принц почувствовал некоторое облегчение, хотя тоска по-прежнему снедала его душу и милый облик ушедшей неотступно стоял перед взором. Он притворялся больным, не желая, чтобы люди видели его покрасневшее и распухшее от слез лицо, но, несмотря на все старания, было ясно, что какая-то тайная горесть поселилась в его сердце, и многие спрашивали, недоумевая:
– Что так гнетет его? Ведь он едва не расстался с жизнью.
Узнав о болезни принца, Дайсё понял, что был прав в своих подозрениях. «Значит, они, как я и предполагал, не ограничились перепиской, – подумал он. – Да и мог ли принц не плениться ею? Достаточно хоть мельком увидеть ее… Увы, останься она жива, кто знает, сколько еще испытаний выпало бы мне на долю? Если бы мы с принцем были чужими друг другу…» Как ни странно, эта мысль принесла ему некоторое утешение.
В столице только и говорили что о болезни принца, у дома на Второй линии постоянно толпились люди, желающие справиться о его здоровье. Не преминул прийти и Дайсё, ибо они были близки с принцем и многим показалось бы странным, откажись он нарушить свое уединение даже ради такого случая, тем более что особа, им оплакиваемая, представлялась всем весьма незначительной.
Совсем недавно скончался дядя Дайсё, принц Сикибукё, и Дайсё был в светло-сером одеянии скорби, втайне считая, что носит его в память о своей ушедшей возлюбленной. За последние дни он немного осунулся, и это сообщало его чертам особое изящество.
К вечеру гости разошлись, и в доме на Второй линии стало тихо. Принц был не настолько тяжело болен, чтобы оставаться в постели, и, хотя он отказывался принимать тех, с кем не был близок, старые друзья по-прежнему допускались в его покои.
Приход Дайсё привел принца в сильнейшее замешательство, он боялся, что, увидев его, не сумеет сдержать слез. Однако ему удалось собраться с духом, и он сказал:
– Вряд ли мне грозит настоящая опасность, но все полагают, что в таких случаях следует проявлять осторожность. Досадно, что я причиняю столько беспокойства Государю и Государыне. Но как же непрочен наш мир!
Тут из глаз его хлынули слезы, и принц прикрыл лицо рукавом, дабы скрыть их от Дайсё, но, увы… «Может быть, Дайсё ничего не поймет, – успокаивал он себя. – Решит, что я просто слишком слаб и малодушен».
А Дайсё тем временем думал: «Увы, я был прав. Он не в силах забыть ее, именно в этом кроется причина его недомогания. С чего же все началось? Каким я был глупцом! Ведь он насмехался надо мной все это время!» Негодование заставило его забыть о своем горе.
«Неужели ничто не способно его растрогать? – думал принц, вглядываясь в бесстрастное лицо друга. – Когда бывает грустно на душе, даже крики летящих по небу птиц вызывают слезы, а уж подобное несчастье… Можно ли оставаться спокойным, видя мое отчаяние? Не исключено, что он догадывается о причинах, и все же… У него всегда было такое чувствительное сердце… Неужели он настолько прозрел тщету человеческих страстей?»
В сердце принца зависть мешалась с восхищением. К тому же он испытывал невольную нежность к этому «кипарисовому столбу» (117). Ведь другой памяти об ушедшей у него не было.
Друзья неспешно беседовали о делах этого мира, и вот Дайсё: «Нельзя же вечно таиться?» – подумав, сказал:
– Я издавна привык к тому, что в душе моей нет ничего для вас неизвестного, и любая тайна тяготит меня. Но в последнее время мы редко видимся. Я достиг довольно высокого положения в мире, и беспрерывные занятия и хлопоты, сопряженные с моим званием, почти не оставляют мне досуга, у вас же его тем более нет – где тут найти время для неторопливой беседы? К тому же вы редко бываете дома, а в ваши дворцовые покои без повода заходить неудобно. Но дело вот в чем: недавно мне совершенно случайно стало известно об одной особе, связанной родственными узами с дочерью Восьмого принца, жившей когда-то в хорошо вам известном горном жилище и столь безвременно покинувшей мир. Я хотел взять ее под свое покровительство, но как в те времена мне приходилось более, чем когда-либо, считаться с приличиями, принужден был оставить ее в месте, совершенно для нее неподходящем, где не мог даже навещать ее достаточно часто. Постепенно у меня сложилось впечатление, что она не так уж и нуждается в моей поддержке, но, поскольку у меня не было намерения связывать себя с ней более тесными узами, я вполне удовлетворялся существующими отношениями и даже по-своему привязался к ней, ибо она была весьма миловидна и приветлива нравом. И вдруг, совершенно неожиданно, она скончалась. Я понимаю, что таков обычный удел нашего мира, и все же не могу не печалиться. Впрочем, не исключено, что вы уже слышали об этом.
Тут обычное самообладание изменило Дайсё, и на глазах у него показались слезы. Он изо всех сил старался удержать их, не желая, чтобы принц был свидетелем его постыдного малодушия, однако вопреки его воле они катились по щекам, и остановить их было невозможно. Вид у Дайсё был такой растерянный, что принц невольно почувствовал себя виноватым. Однако, притворившись, будто ничего не замечает, сказал:
– Все это и в самом деле печально. Кажется, кто-то говорил мне вчера… Я даже собирался было принести вам свои соболезнования, но отказался от этого намерения, подумав, что вы предпочитаете не разглашать этой тайны.
Принц старался казаться спокойным, но сердце его разрывалось от горя, и он с трудом принуждал себя говорить.