Они долго беседовали о разных предметах, затем Содзу распорядился, чтобы гостю подали рис с горячей водой. Когда слуги разошлись и в покоях воцарилась тишина, Дайсё небрежным тоном, как бы между прочим спросил:
– Я слышал, что у вас есть близкие в Оно?
– Да, там в бедной хижине живет моя старая мать, монахиня. Не найдя для нее приличного дома в столице, я решил на время моего уединения поместить ее в Оно, дабы иметь возможность поддерживать с ней постоянную связь.
– До недавнего времени люди охотно селились в Оно, но, говорят, теперь там пустынно, – заметил Дайсё, затем придвинулся к монаху поближе и, понизив голос, добавил:
– Надеюсь, вы простите мне мое любопытство, но мне хотелось бы кое о чем вас расспросить. Я очень долго колебался, ибо никакой уверенности у меня нет, к тому же вы можете даже не понять… До меня дошли слухи, что женщина, которую я хорошо знал когда-то, скрывается в Оно. Я решил встретиться с вами и узнать, как она туда попала, предварительно постаравшись удостовериться в том, что это действительно она. Однако вскорости мне сообщили, что вы приняли у нее обет и она стала вашей ученицей. Правда ли это? В таких цветущих летах и при живой матери… Знаете ли вы, что многие именно меня обвиняют в ее исчезновении?
Что мог ответить ему Содзу? «Так я и знал, – думал он, совсем растерявшись, – недаром мне показалось, что она непростого происхождения. Судя по всему, господин Дайсё принимает в этой особе живое участие, боюсь, что я проявил излишнюю поспешность, позволив ей стать монахиней. Человек моего сана должен быть разумнее». Однако молчание, равно как и попытки скрыть истинное положение вещей, наверняка обидело бы Дайсё. К тому же ему явно было известно многое, а отвечая человеку осведомленному, бессмысленно лгать и недоговаривать.
Поэтому после некоторых колебаний монах сказал:
– Вы, наверное, имеете в виду ту молодую особу, которая причинила нам столько волнений? Вот как обстояло дело. Однажды монахини из Оно поехали в Хацусэ, дабы отслужить благодарственный молебен. На обратном пути они на некоторое время остановились в обители Удзи. Там моя мать, измученная долгой дорогой, занемогла. Меня немедленно известили, и я поспешил приехать. Приехав же, увидел – в доме творится что-то странное… – Он перешел на шепот. – Оставив больную, которая сделалась так слаба, что можно было ожидать самого худшего, все хлопотали вокруг какой-то незнакомой женщины. С первого взгляда показалось, что она мертва, но потом выяснилось, что дыхание ее не прервалось. Мне сразу вспомнились старинные истории, в которых рассказывается, как кто-то, кого считали умершим, в самый последний миг, уже будучи помещенным в «прибежище души»,[83] внезапно оживал. «Неужели и здесь то же самое?» – подумал я и, призвав лучших своих учеников, поручил им по очереди произносить заклинания у ложа этой женщины. Сам же я молился в покоях матери. Разумеется, она слишком стара, чтобы дорожить жизнью, но недуг застиг ее в дороге, и мне хотелось по крайней мере вернуть ей способность произнести имя Будды. Сосредоточившись на молитвах, я не мог уделять внимание другой больной. Похоже было, что эту женщину заманил в Удзи тэнгу[84] или дух дерева. Нам удалось спасти несчастную, и мы привезли ее в Оно, но и после этого в течение примерно трех лун она лежала в беспамятстве, совсем как мертвая. Должен вам сказать, что моя младшая сестра, тоже монахиня, была супругой покойного Эмон-но ками. Потеряв свою единственную любимую дочь, она долго не могла утешиться и целыми днями предавалась скорби. Женщина, которую мы нашли в Удзи, была примерно того же возраста, что и умершая, а красотой даже превосходила ее. Сестра увидела в ней дар, ниспосланный бодхисаттвой Каннон в ответ на ее молитвы, и больше всего на свете боялась, что женщина так и умрет, не приходя в себя. Поэтому она обратилась за помощью ко мне, и, вняв ее отчаянным просьбам, я спустился в Оно и отслужил у изголовья больной сообразные случаю молебны. В конце концов сознание вернулось к женщине, и она выздоровела, но, и выздоровев, осталась задумчивой и печальной. Ей все казалось, что дух, завладевший ее телом, и теперь не оставляет ее. Вот она и помышляла лишь о том, чтобы вырваться из-под дурного влияния и посвятить себя заботам о грядущем. Я – монах, и обращать людей к Учению – мой долг, поэтому я принял у нее обет, и она стала монахиней. Откуда мне было знать, что эта особа находится под вашим покровительством? Вы спросите, почему мы никому не рассказали об этом удивительном происшествии? Но, видите ли, монахини боялись, что, если пойдут слухи, им не избежать неприятностей, а потому предпочли сохранить случившееся в тайне.
Так, недаром нечаянно оброненное слово заставило Дайсё пуститься в дальний путь – он убедился в правильности своей догадки. Неужели женщина, которую он считал умершей, действительно жива? Не грезит ли он? Потрясение было так велико, что рыдания невольно подступили к горлу, и лишь ценой невероятных усилий – монах не должен быть свидетелем его позорного малодушия – Дайсё удалось сдержать их.
Содзу же во всем винил себя. Нельзя было позволять этой особе отрекаться от мира. Теперь она все равно что мертва. Право же, он совершил непростительную ошибку.
– В том, что с нею случилось, – сказал монах, – мне видится предопределение прошлого. Не будь этого предопределения, и злой дух вряд ли сумел бы завладеть ею с такой легкостью. Полагаю, что она принадлежит к весьма знатному роду. Хотелось бы знать, какое преступление она должна была совершить, чтобы оказаться в столь бедственном положении?
– Вы не ошибетесь, если отнесете ее к высочайшему семейству, – ответил Дайсё. – Что касается меня, то одно время я был с ней довольно близок, хотя нас и не связывали неразрывные узы. Тогда мне и в голову не приходило, что ее жизнь сложится так неудачно. Каких только предположений не высказывали люди, узнав о ее таинственном исчезновении! Говорили даже, что она бросилась в реку. Самому же мне не удалось выяснить ничего определенного. Я рад, что она приняла постриг. Надеюсь, ей удастся облегчить бремя, отягощающее душу. Но ее мать… Она до сих пор безутешна, и я почел бы своим долгом сообщить ей эту невероятную новость, когда б не страх, что она окажется для несчастной слишком большим потрясением. К тому же мне не хочется поступать вопреки желанию вашей сестры, столь долго хранившей эту тайну. Матери будет трудно устоять перед искушением снова увидеть свое дитя. Мне не хотелось бы обременять вас своими просьбами, – добавил он, – но, может быть, вы согласились бы поехать со мной в Оно? Сведения, мною полученные, не позволяют мне пренебречь этой женщиной. Я должен хотя бы поговорить с ней о прошлом, ставшем для нас обоих далеким сном… Содзу не мог не внять этой просьбе. Вместе с тем его одолевали сомнения. «Эта женщина переменила обличье и отказалась от всего мирского, – думал он, – но ведь даже монаху, сбрившему волосы и бороду, бывает трудно разорвать связи с миром. Можно ли требовать этого от слабой женщины? Вправе ли я подвергать ее столь тяжкому испытанию и обременять свою душу новыми прегрешениями?» Так ничего и не решив, он сказал:
– Ни сегодня, ни завтра мне нельзя спускаться с гор, ибо обстоятельства тому не благоприятствуют. Придется подождать начала следующей луны. Я сам извещу вас.
Вряд ли Дайсё была по душе такая отсрочка, но настаивать он не стал. «Ну что ж, раз так…» – вздохнул он и собрался в обратный путь. Как уже говорилось, его сопровождал младший брат девушки из Удзи. Призвав к себе этого мальчика, едва ли не самого миловидного среди сыновей правителя Хитати, Дайсё сказал монаху:
83
84