Это и многое другое поведал он Гэндзи, обливаясь слезами, но совершенно невозможно передать его рассказ во всех подробностях.
Слушая его, Гэндзи тоже плакал - в последние дни все располагало его к безотчетной грусти.
- Я не понимал, за какое прегрешение наказывает меня судьба, для чего, обвиненный безвинно, вынужден я скитаться в чужих пределах, но, выслушав сегодня ваш рассказ, проникся глубоким убеждением, что все случившееся со мной обусловлено предопределением, соединившим наши судьбы еще в прошлой жизни. Но для чего вы до сих пор не сообщали мне о том, что открылось вам с такой бесспорной ясностью? С того самого дня, как покинул столицу, я не уставал сетовать на непостоянство этого мира, долгие луны и дни не помышлял ни о чем, кроме молитв, и чувства мои притупились. Разумеется, краем уха я слышал о существовании в вашем доме некоей особы, но не позволял себе питать никаких надежд, ибо полагал, что такого изгоя, как я, она непременно отвергнет, опасаясь несчастливых влияний. Не хотите ли вы сказать, что готовы стать моим проводником? Могу ли я надеяться, что ваша дочь согласится стать утешением моих печальных одиноких ночей? - говорит Гэндзи к безмерной радости старика.
Представьте себе, какая печаль царила в моей душе все эти годы и луны,- говорит Вступивший на Путь. Держится он с большим достоинством, даром что его голос старчески дрожит.
- Но человек, привыкший жить у моря…
отвечает Гэндзи.
В его доверительной непринужденности таится какое-то особое очарование, но, право, могут ли слова быть достойны его красоты?
Бесчисленное множество подробностей поведал Гэндзи Вступивший на Путь, но слишком утомительно все это пересказывать. Боюсь, что я и без того допустила немало неточностей, из-за которых Вступивший на Путь из Акаси может показаться куда большим чудаком и упрямцем, чем это было на самом деле.
Итак, почувствовав, что его мечты начинают сбываться, Вступивший на Путь вздохнул с облегчением, а Гэндзи уже на следующий день отправил письмо в дом на холме. Зная по слухам, что дочь старика умна и хорошо воспитана, и вспомнив к тому же, что именно в таких уголках нередко скрываются женщины истинно прелестные, Гэндзи постарался придать своему посланию как можно более изысканный вид. На корейской светло-коричневой бумаге он начертал, более тщательно, чем обычно, выписывая знаки:
«Забыл обо всем…» (134)
Вступивший на Путь, сгорая от тайного нетерпения, ждал в доме на холме, когда же обнаружилось, что ожидание его не было напрасным, он так напоил гонца вином, что у того в глазах потемнело. Но девушка медлила с ответом. Отец сам прошел в ее покои и велел поторопиться, но она не послушалась и его. Так поразило ее своим изяществом письмо Гэндзи и такими неуклюжими казались знаки, возникающие под ее собственной кистью, что она совершенно растерялась и, снова ощутив, сколь непреодолима разделяющая их преграда, поспешила объявить себя нездоровой и удалилась в опочивальню. Так и не сумев уговорить ее, старик ответил сам:
«Как видно, дочери моей показалось, что ее деревенский рукав не сможет вместить всей радости… (135) Во всяком случае, она так смутилась, что не посмела даже взглянуть на Ваше милостивое послание. И все же:
О да, это так. Хотя и не пристало монаху…»
Письмо было написано на бумаге «митиноку» чрезвычайно старомодным, но не лишенным изящества почерком. «Возможно, монаху и в самом деле не стоит…» - подумал Гэндзи, с любопытством его разглядывая.
Гонцу он подарил необыкновенной красоты мо. На следующий день Гэндзи отправил в дом на холме новое письмо:
«До сих пор мне не приходилось получать писем, писанных посредником…
«Слово дали друг другу, но тебя еще не видал я…» (136)
Это письмо, написанное на мягкой, тонкой бумаге, было еще прекраснее первого, и только совсем уж неисправимая затворница могла остаться к нему равнодушной. Разумеется, девушке льстило внимание Гэндзи, однако, помня о разнице в их положении, она не позволяла себе предаваться надеждам. «Ах, лучше бы он не знал о моем существовании»,- подумала она и долго еще сидела неподвижно, молча глотая слезы. Но в конце концов, вняв настояниям отца, взяла кисть и, умело чередуя нажимы с ослаблениями, написала на пропитанной благовониями лиловой бумаге:
Ее почерку могла позавидовать девица, получившая самое безупречное воспитание, вряд ли кто-то из придворных дам высшего ранга написал бы лучше. Гэндзи долго любовался письмом, невольно вспоминая свою прежнюю жизнь в столице.