Потом, не отводя от Субботы невидящих глаз, я вдруг вспомнил, что только недавно читал об этой печали, – и вздрогнул от неожиданности: она была у меня в руках, эта самая страница. В этой книге про любовь во дни чумы.
Я стал лихорадочно листать её сперва с начала, а потом, в нетерпении, с конца. Сбившись с ритма, я перепрыгнул через множество листов на страницу, тоже оказавшуюся загнутой, и быстро, как по ступенькам на лестнице, стал сбегать взглядом вниз по строчкам. И чем ниже, тем беспокойнее стучало в груди: эти слова должны быть здесь, в этих строчках…
Да, вот он падает с лестницы во дворе своего дома, этот доктор, и начинает умирать. Вот выбегает на шум и она, его жена. Вот они, эти слова, – отдавленные ногтём, как и в другой книге о «способности дальнего смешивать с ближним»:
«Она увидела его уже с закрытыми для этого мира глазами, уже неживым, но из последних сил увернувшимся на миг от завершающего удара смерти, на один миг, позволивший ему дождаться появления жены. И он узнал её, несмотря на шум внутри себя; увидел её над собой чуть приоткрывшимися глазами, сквозь слёзы горькой печали из-за того, что уходил от неё, глазами более чистыми, грустными и благодарными, чем когда-либо раньше. И собрав в себе последнее дыхание, он отдал его ей со словами: ”Только Бог один знает, как я любил тебя!“»
Как и в первый раз при прочтении этих слов, я ощутил удушье и подумал о своей жене…
Понимание своей судьбы со всеми её превратностями не только не ограждает нас от того, чтобы она продолжалась, как ей предначертано, но не уменьшает и связанных с нею страданий.
34. Главную женщину надо потерять
Преодолев стеснение по поводу своего возраста, таможенница в будке вернула на нос очки и принялась исследовать мои документы. Сам же я посматривал на Субботу, стоявшую у соседней стойки и объяснявшую что-то пожилому чиновнику. Который тоже чего-то стеснялся.
Миновав будки, уже спешили в зал Займ, Краснер, Джессика, Стоун и Гутман. О чём-то взволнованно беседовали. Все вокруг оглядывались на Джессику.
– О, так вы, получается, летели вместе с Фондой? – спросила таможенница, возвращая мне паспорт и билет.
– Конечно! – подтвердил я. – И скоро вместе и улетим. В Москву!
– Скоро не получится! – возразила она. – Москва не принимает.
– Дождь? – ухмыльнулся я.
– Путч, – ответила она.
– Что такое «путч»? – не поверил я.
– Переворот, – и пригласила следующего транзитника.
– Нет, постойте! – вскинулся я. – Так же нельзя: «переворот» – и всё! Кто перевернул? Кого?
– Точно не знаю, – объяснила она. – Пройдите в зал, у нас есть телевизоры, радио и даже газеты!
– И ещё англичанки! – поспешил я в зал.
У входа меня дожидалась Суббота, но я был настолько возбуждён, что не удивился этому. А может быть, не удивился именно потому, что считал её уже не странницей, а ближней.
– Очень сдержанная дама, очень! – громко объявил я ей и, взяв за руку, увлёк за собой.
– Вы сами замолчали… Не стану же я навязываться…
– Я не про вас! – ответил я. – Про чиновницу! Очень сухая! Все англичанки такие, даже куклы! Вы видели английские куклы? Анатомическое уродство! Они тут всё ещё стесняются правды! И ничего никогда не договаривают до конца! У каждой женщины есть что? Бюста может и не быть, но у всех есть щель между ногами, правильно? А у английских кукол между ногами знаете что? Сплошная пластмасса!
Суббота вскинула на меня испуганный взгляд:
– Что с вами? Куклы – это фантазия, а не пособие по анатомии.
Меня рвануло спросить о её дубликатах, но я опомнился:
– Я взволнован: она сказала мне – в Москве переворот.
– Правильно. Знаю. Я даже подумала, что вы летите на путч. Хотя когда вы вылетали, его, наверное, ещё и не было…
– Лечу на путч? – воскликнул я. – Во-первых, никого на путч не пускают, а во-вторых… – и тут я наконец задумался.
Пауза оказалась долгой, и прервал её не я:
– Я знаю о чём вы думаете. Вы думаете, что теперь – пока в России идёт путч – у вас есть время поехать со мной.
Я вздрогнул, поскольку думал именно об этом:
– Правильно! Но, с другой стороны, я думаю ещё, что осторожный человек этого не сделал бы. Каждому, говорят, судьба уготовляет главную женщину, и её надо что? Потерять…
Опомнился я, почувствовав, что кто-то схватил меня за руку.
– А я вас везде ищу! – пожаловалась мне Джессика. – Это же ужас! – и стала тянуть меня в сторону телевизора, перед которым столпились Займ, Стоун, Гутман и Краснер.
– Подождите! – бросил я Джессике. – Никакого ужаса нету… Подумаешь – переворот! Может, это как раз хорошо…
– Хорошо?! – возмутилась Джессика. – Вы что – враг?!
– Нет, Джейн, я, наоборот, друг. Познакомьтесь вот: она тоже друг! – и кивнул на Субботу, не успевшую ещё опомниться от появления «звезды».
– Извините! – бросила ей Джессика. – Я вам его верну! – и снова потянула меня к телевизору. – Сейчас я его вам верну!
– Да нет, госпожа Фонда, не надо, что вы! – выдавила Суббота. – Не возвращайте, если он вам нужен… Что вы! Мы в общем-то едва знакомы… Разговорились пока стояли… Он пропустил меня вперёд… – и бросила на меня взгляд, выдавший сразу неискренность сказанного и искренность чего-то другого, не сказанного; взгляд, сразу же становящийся незабываемым, как незабываемым становится и само это простое мгновение.
Джессика доставила меня к Займу, громко восклицавшему:
– Прекрасная речь! Настоящий лидер! Великолепно сказал!
– Что он сказал? – спросил я.
– Ну, сказал, что, как говорят, no pasaran, не пройдёт!
– Что не пройдёт?
– Путч, говорит, не пройдёт! Ни за что!
– А что он мог сказать ещё? – вставил я. – Не мог же он сказать, что пройдёт…
– Да, но сказал как лидер!
– То есть сказал, наверное, трижды? – хмыкнул я.
– Что вы имеете в виду? – обиделся Займ за Ельцина.
– Лидеры говорят всё трижды, – рассмеялся я. – Сперва говорят, что скажут no pasaran, потом говорят это самое no pasaran, а в заключение говорят – что уже сказали no pasaran!
– А он, действительно, сказал это трижды! – ахнула Джессика. – Значит, и вправду не пройдёт!
– Не пройдёт, Джейн, не пройдёт! – успокоил её Займ и кивнул в мою сторону: – А он всё время всё преувеличивает! Забывая, что истина – в середине! И поэтому я лично еду сейчас в Би-Би-Си: попрошу у них в Русской службе микрофон и скажу – не пройдёт!
– Конечно, не пройдёт! – подтвердил Мэлвин Стоун. – Потому что никогда не пройдёт! И правильно: истина в середине!
– Ни шанса! – крякнул Гутман. – Мировая общественность и вообще! Евреи, в конце концов! Я согласен с профессором: истина в середине!
– А вы как думаете? – спросила меня Джессика.
Ответил я искренне:
– Нет, не в середине! Одно из двух: или пройдёт или не пройдёт, – и стал искать глазами Субботу.
Её нигде не было, и сердце у меня сорвалось вниз.
– Слушай! – шагнул ко мне Гена Краснер. – Ты прав – или пройдёт или нет, но я думаю вот о чём: может, не надо уже туда лететь в любом случае? Опасно же всё-таки… Может, лучше как раз тут, в Лондоне? В середине?
– Прав и ты, Гена! – ответил я и рванулся прочь. – Не надо…
35. Нету границы между «есть» и «кажется»
Забыть о Москве я решил так же легко, как и быстро, – пока Гена произносил свою фразу. Так же быстро и легко я ответил бы ему и на вопрос «Почему не надо лететь в Москву?»
А потому, Гена, сказал бы я, что да, правильно: кем бы ты, человек, ни был, как бы долго ни жил и где бы ни кружил, вся твоя жизнь сводится к тому мгновению, когда вдруг раз и навсегда понимаешь кто ты есть. Мне кажется, что когда, оглянувшись вокруг, я нигде не увидел Субботы, – тогда я и понял чего же всё-таки от моей жизни мне надо. Я говорю тебе не о любви: кто? – никто не знает что это такое, хотя рассказывают, будто она уводит любую боль. Я говорю не об этом: нельзя говорить о том, чего не знаешь; а я не знаю, потому что, как и у тебя, Гена, как у всех на свете людей, у меня в душе много боли, а в голове много пыток.