Число недугов, действительных и кажущихся, росло с каждым днем, они требовали к себе внимания, и вскоре Свиридов оказался в их власти.
У него появилась манера смотреть на себя со стороны, постоянно анализировать свое состояние, как если бы предметом наблюдения был кто-нибудь другой. Так он подметил в себе неизвестную ему прежде подозрительность, склонность к опеке и придирчивости. Достаточно врачу призадуматься над лабораторным анализом, лишний раз взглянуть на рентгеновский снимок, — и в душу закрадывается тревога, возникают назойливые сопоставления — одному из знакомых точно так же предложили сделать снимок, и вскоре у него обнаружили рак… Его придирчивость стала пугать окружающих. Недавно он напрасно обидел работницу. Ему показалось, что скульптура в прихожей, которую он раньше не замечал, покрыта пылью. О ней попросту забыли или поленились вытереть ее. В спор вмешалась жена. Она отозвала его в сторону и шепнула:
— Ты, как все старики, мелочен и зол.
В душе он с ней согласился.
Заметив прежде, бывало, морщинку у себя на лице, он утешался мыслью, что дух его не старится. Мыслители всех времен сохраняли ясность ума и свежесть чувств до последних дней жизни. То же самое происходит и с юга. Теперь утешиться нечем — память не та, ни желаний, ни радостей, дух явно приходит в упадок.
Думы о недугах, о безжалостной смерти, после которой ничего не остается, омрачили жизнь ученого, отодвинули природу с ее пахучими травами и отняли радость труда. Он перестал замечать птиц, голова не откидывалась, чтобы подставить лицо сиянию солнца и каплям теплого дождя. Предписания врача, напоминания о лекарствах и процедурах, которые надо принимать, оттесняли мысли о науке и долге перед страной. Бой часов утратил свои благодатные свойства, он напоминал о времени, которое без пользы уходит, об опытах, не доведенных до конца, о недочитанных книгах, и ничего больше…
Время от времени Свиридову казалось, что в его состоянии наступила перемена. Сегодня и вчера сердце вовсе не ныло и на душе было легко. Если жизнь не будет омрачаться волнениями и чрезмерные испытания не подорвут душевные силы, он долго еще протянет. Обстановка, в которой трудится ботаник, более чем благотворна и не может идти в сравнение с условиями работы химиков, физиков, врачей, математиков. Вместо пыльных и душных лабораторий, пропитанных газами и едкими веществами, — обширные оранжереи, поле и лес. В такой спасительной среде ничто человеку не страшно.
Как всем больным, ему хотелось видеть себя здоровым, и он готов был верить всему, что в этом его убеждало.
Настал день, когда Самсон Данилович призвал ученого-Свиридова и задал ему ряд горьких вопросов. Как это случилось, что болезни закрыли от него свет? Ему некогда было прежде думать о них, почему они сейчас его поглотили? Он погряз в тревогах, никогда не имевших доступа к нему. Куда делась страсть к любимому занятию? Где прежние планы, надежды и вера в великое значение хлореллы?
На все эти допросы мог быть только один-единственный ответ, а его Свиридов больше всего опасался. Пришлось бы сознаться, что разговор с Александрой Александровной и Львом Яковлевичем в Москве все еще тревожит его, что ему все трудней держаться прежних убеждений, всегда казавшихся ему непогрешимыми. Будущее, говорят они, должно стать желанным для настоящего, иначе в него не поверят, грядущие поколения не примут хлореллу, если предки не одобрят ее. Почему бы с этим не согласиться? Человечество переживает белковый голод, вряд ли эта нужда станет с годами меньше. Почему бы не утолить этот голод, послужить нашему сегодня без ущерба для далекого завтра? Тем временем водоросль будет улучшена, и люди привыкнут к ней. Отцы и дети повоюют с непривычной пищей, а внуки примут ее как должное… Мы ведь едим не то, что любим, а то, к чему «приучены»…
Несомненно и то, что человеческая психика ограничена во времени, только настоящее и близкое будущее способно внушить нам какие-либо чувства, вооружить надеждой и терпением. Что, если сомкнуть идею о благородном назначении хлореллы в будущем с нуждами сегодняшнего дня? Пусть узнают о ней и в городе, и в деревне, пусть она займет свое место на обеденном столе и станет необходимостью для человека…
Трудно с такими сомнениями поладить, и мысли уводили его к подступам старости и смерти…
Посоветоваться с женой Свиридов долго не решался. Не потому, что опасался встретить непонимание или выслушать насмешку жены. Она, несомненно, с ним согласится, но какими глазами он взглянет на нее? Двадцать лет он твердил ей, что расчеты противников лишены смысла, один лишь он отличает истину от заблуждения, и вдруг — уступить. Выслушав его, она промолчит или скажет «прекрасно».