«Проклятое место. «Проклятое место», он сказал. Проклятое место… Понятно. Будет имитировать несчастный случай по каким-нибудь естественным причинам. Что же он выдумает? Отравит? Да нет! Кормить меня здесь уже не будут. А жаль. Я б поел. Э-эх! Ещё час-другой, я и жуков жрать буду с аппетитом. На рынках они это дело любят. Туристы аж деньги дают за гадость эту. Чуть-чуть я до рынка не добрался, а так хотелось! Уже предвкушал как торговаться буду! Наконец продал бы этот чёртов женьшень! Были бы деньги, хороший номер, ужин, может быть даже «продажная любовь» (а почему нет?) — всё бы позволил себе! Буд-то из ада вышел, и на всё один день имею! А тут… из одного котла в другой. Там посидел, тут посиди! Сколько так ещё я вынесу?! Мне не нравится, когда меня дерьмом запихивают в яму. Я этого не заслужил! Это я себя пылью могу назвать — я могу, а ты — наркоманский вытрах — ты перед этой пылью будешь кланяться. Вопрос только в том — как? Как я это сделаю?»
IV
Заяц удивлялся тому, что почти ничему не удивляется. Заяц боялся того, что почти ничего уже не боится. Заяц злился, потому, что не злился, а очень сейчас хотелось злиться, хотелось рвать и метать. «Было бы что…»
«Какой-то странный покой». Какой-то странный покой удивлял зайца. «Это покой просветления? Это покой безумца?! Может ли безумец стать «просветлённым»?
Странные мысли и ещё более странные воспоминания. Неуместные, никчемные. «Ведь странно же в одной тюрьме вспоминать другую? Да и что там вспоминать? Не просветления я там добился. Я там сошёл с ума! Я спятил! «Слетел с катушек».
Тогда… дикобраз убивает себя — как-то необыкновенно быстро — мгновенно, молниеносно — я ничего не успел ему сказать! А хотел ли? Наверно. Он же про мечты меня спрашивал. Про счастье, дикобраз, да? Про счастье ты хотел узнать? Так я и сейчас тебе про него ничего не скажу! Но… но вот тогда!
Тогда!
Тогда я «тронулся умом»! Тогда «слетел с катушек». Сошёл с ума! Сошёл с ума! Сошёл с ума, потому, что иногда ведь совершенно необходимо с ума сходить! Какие-то чувства должны обостриться, какие-то другие должны исчезнуть насовсем. Это не развитие бойцовских качеств, нет! Это деградация души. Сознательный и резкий поворот, шаг в сторону и шаг назад. Тогда кровь бурлить начинает, а голова гореть! Мышцы напрягаются, сокращаясь до своих пределов, кости гнутся как прутья! Видишь через стены, через время видишь, слышишь шорох в карманах и мысли в голове! Вот так! Вот так ты сходишь с ума, чтобы выжить! Один-два раза в жизни. Наверное за каждый раз потом ты платишь цену — ту цену, что при этой жизни и назвать-то нельзя! Оно и… оно и понятно. Я ведь никогда не хотел убивать! Что б я там не говорил, как бы я не угрожал кому-то! Я боюсь убивать! В момент убийства есть это страшное ощущение образовавшейся в природе пустоты. Ничтожащее нечто из глубин, бессознательное, механическое, насекомоподобное. На месте бывшей жизни сию минуту образуется зияющая пустота, и точно такая же, и точно такого размера, внутри тебя — отскакивает рикошетом, отбивая осколки. И чем легче ты это сделаешь, тем меньше тебя останется. Всё! Секунду назад была у нас тобой борьба! С ним! Вот с этим! У меня! У меня был враг, и во вражде с ним была у нас на пару бесконечность смыслов! А теперь всё! В момент не стало. И нет победы, и нет поражения! Ничего нет! Есть только это ощущение пустоты, убившее всю нашу бесконечность смыслов. Это ничтожащее нечто. Это насекомое, съедающее жизнь. Эта… смерть из старых басен. Нельзя ужиться с ней, немного не сойдя с ума. Нельзя. Не получится. Таков с ней договор. Главный вопрос в котором один:
Вопрос в том, сможешь ли ты вернуться? Я сошёл с ума там, в темнице нашей с дикобразом. Это было необходимо. Я убил… я убил нескольких. Это было… это казалось неизбежной необходимостью. Я не видел (и не искал) других вариантов — их не было. Их не было в моём безумии! Кровь, огонь и горы оружия — всё это было. А призывающее к добродетели искусство сгорало со стенами Эрмитажа! Перед танком Волченко (такого же безумца как и я) искусство больше не имело силы! Тогда и там это торжество бессознательности насекомого казалось… органичным. Это была победа насекомого над всеми нами.
А дальше меня мотало как дырявый плот на волнах океана. Какие-то сны, какие-то видения! Образы какие-то неоднозначные. Я всё теперь забыл! Даже общей мысли (если была она там у меня) не вспомню! И с чего я решил потом, что я рыцарь из древних текстов? А Волкявичюс (видимо тоже сошедший с ума, давно и окончательно)? Он-то почему решил, что я «рыцарь леса»?! Да и был ли он вообще?! Был ли там Волкявичюс? Или погиб тогда же? 16 лет назад? Откуда он взялся? Говорили же мне, что убили его. В газете писали. Нет, погоди — это было позже! Я уже был тут, на монастырской. Пару лет уже как!
Ничего не понимаю! Был он или не был?
С другой стороны, меня ж наверно тоже похоронили (надо же плевать куда-то)! И я теперь «внезапно воскресший» сижу тут и рассуждаю о том, что может быть в природе, а что нет! А уж газеты наши, ненаши, и «наши невполне»! Тот ещё «надёжный источник» для шпиона!
Волкявичюс скорее всего был. Откуда ж у меня мог взяться этот проклятый женьшень? Где ты накопал его, а, Волкявичяу? И куда уплыл? Куда-то он уплыл?! Надеюсь далеко. И очень надеюсь — это «далеко» не заповедный сад императора! Хотя… наверное туда он и поплыл, старый негодяй! Как был ты вор, так вором ты и остался! Ещё и меня подставил (пусть и не хотел того)!
(Не хотел ли? Да, я хочу думать, что не хотел.)
Так что же? Получается, муфлон прав? Меня со всех сторон обложили контрабандисты, сдали мне краденный женьшень и послали дураком через границу?! Какая-то… какая-то чушь во всём этом! Как буд-то наспех состряпали из того, что знали. Но зачем? Ничего умного в голову не идёт. Кажется я прав был тогда. Муфлон просто хочет женшень императорский, хочет денег. Или: «продвижение по карьерной лестнице» (так оно у них называется?) — за этим вызвал какую-то обезьяну из шэхуэйбу. Шэхуэйбу — это, если мне не изменяет память, разведка ихняя, и внешняя, и внутренняя. У-у! Как говорится, «краски сгущаются». Обезьяна эта загадочная может уничтожить меня на раз-два, она же может меня спасти. Надеяться-то больше и не на кого! Главное до обезьяны этой дожить. Ибекс настроен решительно, он явно не шутит. Хочет прикрыть брата своего от муфлона, который, как ни странно, ничего о наркоделишках их и не знает! Нет же — это странно. Странно всё это. Может он и в самом деле… «верный своему делу» дозорный?! Что ж тогда такой невнимательный? Или ибекс у него навроде моего свинтуса? И надо бы, но жалко?! Посмотрим. Хорошо бы подготовиться к завтрашнему спектаклю. Но что я могу?!»
При всём желании, заяц не мог выдумать ничего полезного, ничего хоть сколько-нибудь стоящего. Он облапал все 4 стенки, проползал площадь — 5 на 5, пытался лезть наверх, выдалбливая прорезь на углах, но: всё оказалось тщетно, всё без толку, потраченное время. Разве, что гадов насобирал по стенкам — надавил, накрутил «шарики» по сантиметру-полтора, сложил на кучку из песка и камушков. «Тошно. Пока тошно, а потом… может быть. К утру сами в рот залезут…»
«Тогда… В деревне — как он назвал её? А! «Хвосты»! Неудивительно, что я о ней не слышал. Этих хвостов у нас на каждую дорогу по десятку будет! Что было в деревне? Да вроде ничего особенного. Кошак-контрабандист по кличке «вампир». Хозяин таверны, и хитрый, и глупый (как все хитрецы). Послал меня… Куда ж он меня послал? Ах да! «Лесопилка» какая-то. Коты сказали, что резня там у бычков, кровища, все дела. Муфлон обмолвился про облаву. А на самом деле? И то, и другое? В какой последовательности? Может быть и правильно я сделал, что не пошёл туда, а может быть и нет. Это теперь неважно. И это теперь неважно.
В поле случилось со мной поворотное! В поле. Я как буд-то бы умер и воскрес, только на этот раз по-настоящему. Провалился в освобождающее беспамятство, покой близкий к смерти, одна механика без сознания. Буд-то сам стал насекомым, съедающим жизнь. Нужно! Нужно было наесться ею, чтобы вновь прийти в себя. 1000-у лет нужно ползать червём, чтобы прожить день зайца. 1000-у лет без звёзд, без революций, без каких бы то ни было чувств… 1000-у лет в одну ночь! А может и в каждую! Возможно… слишком много я накрутил жуков этих. Лазают, ползают! В голову лезут уже! Вот эти чёрные особо настырные. Жёлтые по-проще. Этих на потом.»