Детство Павла Федотова прошло тихо, жизнь вокруг него текла обыкновенная, разве только отличалась от обычного тем, что все дома кругом были новые, выкрашенные по-разному, но обычно с зелеными ставнями.
На Москве-реке стояли плоты, и вечерами видны были по всем берегам огни — то плотовщики варили кашу. Пахло свежим деревом, как будто строили тысячи кораблей.
Дома Андрей Илларионович Федотов ходил в старом турецком халате, повязывая шею шелковым платком. Утром в будни надевал длинное пальто, цилиндр и, стуча кожаными калошами по деревянным мосткам, шел на службу. И не похоже было, что этот низкорослый человек ходил когда-то через перевалы Альп.
Отец часто возвращался домой сердитым. За ним сторож нес иногда одну, а то и две пары сапог в руках: сапоги эти, перевязанные бечевкой, скрепленной казенной печатью, принадлежали нерадивым или нетрезвым писцам. Писец без сапог оставался на службе — переписывал, подшивал старые дела; если работа к утру была выполнена, то виновный получал сапоги обратно вместе с суровым выговором.
Андрей Федотов знал службу и не умел прощать. Честностью обладал он безмерною, но она, как у многих честных стариков, перенесших многое в жизни, облечена была в формы суровые, жесткие. Отец художника был человеком взыскательным.
Зима в тесных горницах маленького дома на Огородниках казалась печальной и долгой; в комнатах царила тишина. Окна доверху покрывались ледяными деревьями и листьями. От жарко натопленной печи было угарно; против угара употребляли средство — вносили в комнаты тарелку со снегом: говорили, что снег вбирает угар.
В морозы катались с горки на доске, обмазанной навозом и обмороженной. Катались и на обмороженном решете, но в решето садились только девочки.
Весна начиналась с грязи и с луж, потом на высокие деревья около церкви Харитония с криком прилетали грачи. Во всю ширину улицы стояли лужи, и в них отражались деревья, заборы и невысокие дома. Около луж чирикали и плескались, умывались, воробьи. Если взять щепку, то можно раскопать канавку, и лужа убегает; она бежит в ручей, который течет туда, вниз, к Каланчевке. Вместо лужи остается грязь, и по грязи можно шлепать босыми ногами. Простуды не боялись: Павел Федотов был мальчик плотный, румяный, красногубый, белозубый, черноглазый и широкоплечий. Он хорошо играл в городки и умел бросать в кольцо свайку.
Весной на лугах появлялись цветы, пестрые, как детвора: колокольчики, клевер, ромашка; в саду вырастала зоря с блестящими перистыми листьями, с гладким стеблем, из которого делали дудочки.
Интересно было в городе. На площадях стояли раешники; они вертели ручку райка, приговаривая:
— По копейке! По копейке!
Раек похож на маленький домик, поставленный на легкий раскидной столик; домик покрыт двускатной крышей, а на передней стенке сделаны четыре круглых окошка: через них смотрели внутрь райка.
Раешник — обычно человек молодой, в высоком картузе, в нарядном, хотя и поношенном, кафтане.
Раешник оживлен и сладкоречив.
Дети стояли в стороне: копейки не было.
Объяснения при смене картинок, соединенных вскладень, давали в рифму:
— А вот, изволите видеть, господа, андерманир [1] штук, хороший вид: город Кострома горит. А вот андерманир — другой вид: Петр Первый стоит, государь был славный, а притом и православный. А вот андерманир штук: город Палеромо стоит, барская фамилия по улицам чинно гуляет и нищих тальянских русскими деньгами щедро наделяет. А вот, изволите посмотреть другой андерманир штук — другой вид: Успенский собор в Москве стоит, нищих в нем бьют, ничего не дают.
Москва любила говорить, петь, рисовать. Дети шли в Китай-город, выходили на Красную площадь, считали купола церкви Василия Блаженного, бродили между торговыми рядами. В дощатых палатках пестрели лубки на веревочках. На лубках — войны, победы, генералы, и рядом картина о том, как мыши кота хоронили. Все картины с надписями. Их можно долго рассматривать. Здесь же предлагали купить лаковые табакерки с разными рисунками, с портретами Кутузова, Багратиона, Платова. А больше всего было рисунков, изображающих пожар Москвы.
В палатках продавали точеную посуду и другие деревянные, пестро раскрашенные диковинки; прокаленная в печи олифа, положенная на олово и испещренная красками, блестела, как драгоценный камень.
Здесь в первый раз встретился будущий художник с живописью.
Посылали его сюда купить сахару восьмушку, чая на заварку, но больше он приходил сюда сам: посмотреть, послушать.