— А что ты рисуууешь?
— Что надо. Отстань, — отозвалась Аэниэ, машинально закрывая набросок локтем. — Не мешай, я занята. Иди играй.
На рисунке должны были быть двое — Лави и Аэниэ. Но не дай Эру, эту картинку кто-нибудь найдет… "Голову оторвут…" — поежилась девочка, — "Может, тогда лучше по-там нарисовать?" — и со вздохом взялась переделывать рисунок.
Звонок.
— Тебя к телефону!
— Угу, мам, иду! — надеясь, что это Лави, и предвкушая замечательный разговор — признания, слезы, заверения, а потом, может быть, и встречу, Аэниэ сняла трубку в своей комнате, забралась на стул. — Ма, я взяла! Але?
— Аэниэ?
— Лави! — девочка тут же умолкла, смутившись — слишком холодно и отстраненно звучал голос эльфки, и вдруг ей стало ясно, что никакого разговора не будет. Или будет — но не такой и не о том…
— Аэниэ, — повторила та и на мгновение умолкла, словно собираясь с мыслями, — я долго тебя искал. Я волновался. Тебя искали все. Весь полигон. Все, понимаешь? Мы испугались. — сухие отрывистые фразы, неестественное спокойствие. — Очень.
Все шло не так, как представлялось Аэниэ. Лави сердилась. Лави — сердилась — на нее.
— Лави… — чувствуя, как с каждым словом рушатся все надежды, Аэниэ попыталась перебить, объяснить, но голос ее сорвался, а Лави не обратила внимания.
— Слушай сюда, ребенок.
Девочка вздрогнула и сжалась в комочек.
— Мы обнаружили, что тебя нет. Мы искали… Звали… Обшарили весь полигон. Даже в речке смотрели, — спокойствие дало трещину, — Только через несколько часов я вернулся в палатку и случайно нашел твою записку. И увидел, что нету твоих вещей.
Каждое слово обжигало, словно удар хлыста, и Аэниэ уже не пыталась перебивать. Она только вытирала струящиеся слезы и хлюпала носом, а Лави неумолимо продолжала:
— Ребенок, мы все перепугались. Мне было нехорошо с сердцем.
Окончательно уничтоженная, девочка не могла выговорить ни слова, только выдавила тонкий жалобный звук, и Лави отмахнулась:
— Ничего, откачали быстро. Ты пойми. Нельзя так поступать. Ты очень огорчила меня.
— Лааави! — наконец-то вернулся голос, а слезы все текут, и сдавливают горло рыдания, но надо, надо сказать, — Ла… Но ты… Я…
— Аэниэ, девочка моя, — голос немного потеплел, — я не могу все время быть с тобой. Пойми это. У меня есть обязательства и перед другими… Подумай сама. В общем, приходи завтра к пяти, поговорим.
— Я… Я могу и сейчас!
— Зато я не могу. Все. До завтра, ребенок, — и быстро повесила трубку, так что растерянное "Пока…" девочки досталось коротким визгливым гудкам.
Трубку — на место… Но почему-то трудно сразу попасть на рычаги, пелена застилает глаза, все колышется, и остается только уткнуться в ладони и реветь, по возможности — тихо, и снова и снова прокручивать в голове все, что сказала Лави, все, что было на игре — и вообще все… "Лави! Прости меня! Прости, Лави… Я идиотка, я дура, Лави, я больше не буду, только прости! Все… Не сердись, я больше никогда ничего не потребую, даже не попрошу, Лави…" — а теперь — себя за волосы, и дернуть, да посильнее, чтобы слезы выступили, — "Я сама себя накажу, только не сердись, что хочешь сделаю! Все сама себе изгадила… Что же теперь будет? Запомни на будущее!" — свирепый приказ себе, и — щипок за руку, там, где на кисти самая нежная кожа, чтобы следы остались, чтобы было видно, — "Ты Лави — не ровня! Не смей требовать! Лави — выше тебя, и благодари ее, что вообще позволила тебе с ней разговаривать… И не только…" Кровь приливает к щекам от одних только воспоминаний: прикосновение, голос-шепот — "Я люблю…", и огромные темные глаза, заслоняющие весь мир… "Лави, прости меня!" И как дотерпеть до завтра? Еще сегодня — почти весь вечер, а завтра — почти весь день, а внутри все сжимается, и болит голова, словно сжатая раскаленным обручем, и хочется исчезнуть на месте — прямо здесь и сейчас, или вообще умереть — потому что видеть недовольное лицо Лави, ее холодные глаза, или как она брезгливо отстранится, не позволив обнять себя… На это не хватит никаких сил…
— Дочка, мы уходим. Ты пока дома будешь?
— Да, — сделать нормальный голос, отвернуться, только бы не подошли…
— Ну пока! — хлопнула первая дверь, вторая дверь. Аэниэ ждала. Взвизг распахивающегося лифта — а вот и закрылся, и пошел вниз, значит — теперь свободно, теперь — можно.
— Лаааавииии! — девочка с криком рухнула на колени.
— Звонила?
— Ммммм…
— И что?
— Ну — что… Вполне себе, как я и думала. Дите в переезде: осознала и прониклась. Надеюсь.
— А ты не слишком там? Все-таки девочка нежная, психика у нее хрупкая… Это мы уже ко всему привычные… Пожалей ребенка.
— Завтра и пожалею. А пока — пусть. В конце концов, дурь только хорошим втыком и лечится.
— Смотри…
— Да ладно тебе! Вены не порежет? Не порежет. Такие не режут, такие только выпендриваются. К тому же в другой раз подумает, прежде чем такое откалывать. Нет, блин, а? Если б я ее записку сразу не углядел, представляешь, сколько бы мы там по лесу рассекали? И на «собаку» бы опоздали.
— Ну… Но сама подумай — тебе надо было ее приручить? Ну вот и получай — все, что идет в комплекте.
— Ай, какой ты мууудрый… Все это прекрасно лечится. Немного здорового цинизма… Плавали — знаем.
— Знаток…
— Ну так… Кстати, о знатоках — спорим, она завтра тут уже в три будет?
— В три? Рановато, однако. В четыре.
— А я говорю, в три! Мне лучше знать! На что спорим?
— Да на что хочешь.
— Вот когда выиграю, тогда и захочу! А пока яблоко вымой, Гэлюшка-лапушка…
Уже в три Аэниэ выскочила из автобуса, остановившегося возле длинного серого дома. Конечно, было еще слишком рано, да она и не осмелилась бы позвонить в дверь раньше времени — ведь она может помешать Лави… Но сидеть дома уже не было сил, все валилось из рук, и когда девочка едва не уронила кипящий чайник себе на ноги, она поняла, что лучше больше ни за что не браться, а собраться и пойти. Пусть ей придется бродить под окнами или описывать круги вокруг дома — все же лучше, чем так. Все же — ближе к Лави…
Аэниэ задрала голову и взглянула на окна эльфки — девятый этаж, как высоко, и не разглядеть ничего, кроме блекло-рыжих занавесей…
— Видишь? Видишь?! — раздался торжествующий вопль, и Гэль вздрогнул и оторвался от работы:
— Что такое?
— Ну я же говорил, что она в три будет! Вон, смотри — по дорожке рассекает!
— Да ну? — Гэль подошел к окну, отодвинул занавесь, прищурился. — М-да… Только я бы не назвал это «рассекает». Скорее, ползет… Слушай, ты ж не собираешься ее там мариновать?
— Ну, минут пять-десять пусть побродит… — Лави пожала плечами, смешно сморщила нос. — А там пойду встречу. Кстати, сегодня она у нас остается.
— А она об этом знает? — выгнул бровь Гэль, уже успевший вернуться к рабочему столу.
— Скоро узнает! — голос эльфки донесся уже из прихожей, и Гэль усмехнулся:
— Ну, давай, хишшшница, флаг тебе в руки…
Огибая дом уже по второму разу, Аэниэ смотрела себе под ноги, чтобы прохожие не видели покрасневших глаз, и бормотала сами собой складывающиеся строки:
— Дверь отвори, впусти… Я не могу одна… Всю мою кровь, мою жизнь… Я все отдам — для тебя… Единственной мне не быть, любимой… — всхлип, — … не быть никогда… Но зеленый твой взгляд меня держит… на грани…
— Ребенок.
Аэниэ резко вскинула голову — Лави стояла посреди тротуара, опустив руки, пристально глядя на нее. Девочка вцепилась глазами в лицо эльфки, жадно отыскивая признаки — ну хоть чего-нибудь! Эльфка молчала, и Аэниэ тоже молчала, не решаясь сказать ни слова, не шевелясь, а по щекам ручьями текли слезы. Внезапно Лави вздохнула, чуть наклонила голову, раскинула руки: