От такого оборота Казаков даже вспотел, словно нес не охапку сена, а многопудовый чувал. Не раздумывая, чтобы не навлечь лишних подозрений, буркнул:
— Казаков я, Микола. Меня вчера в денщики к их благородию определили.
— К кому? — с дозой озабоченности в голосе допытывался часовой.
Может быть, это лишь казалось Казакову, и на самом деле разговором казак воровал время у караульной службы, которая давила полуночной тишиной и диким одиночеством. Как бы ни было, а Казакову эти вопросы представлялись пыткой.
— Пристал чисто репей, — в сердцах сплюнул разведчик. — Много у тебя благородиев в этой хате?
— Неужто у самого? — раскрыл рот часовой, то ли разыгрывая из себя дурачка, то ли на самом деле пораженный дивом.
«Значит, точно штаб здесь», — убедился Казаков и, прикрываясь охапкой, стал обходить солдата, за спиной которого уже чернела, как стена, богатырская фигура Ивана Скирды. Не успел часовой сделать шаг за Казаковым, как ладонь Скирды накрыла его лицо, а в следующее мгновение бойцы уже оттаскивали обмякшее тело под плетень.
Шинель, папаху и винтовку часового передали младшему Скирде.
— Смело ходи туда-сюда, — сказал ему Дундич, направляясь с остальными братьями к крыльцу.
Вытирая холодный пот (все-таки натерпелся страху, пока нес охапку сена), Казаков торопился за ним! Бесшумно прошли на застекленную веранду. Оттуда в сени. Там три двери — прямо, справа и слева. Дундич открыл правую. В углу горницы, едва освещая лик божьей матери, мерцала лампадка, а подвешенная к потолку круглая, как матрешка, семилинейная лампа вырывала из хранящей полутьмы спящих, бутылки, стаканы, снедь…
По-журавлиному поднимая ноги, Дундич покружился по комнате, вглядываясь в шипели и кители спящих. Вошедший Казаков показал на приоткрытую дверь. Взводя курок нагана, разведчик шагнул к двери, осторожно толкнул ее. Оттуда ударило в нос спиртным, папиросным дымом, пряностями закусок. Под горящей лампадкой на спинке стула висел генеральский китель. На кровати, раскинув ноги в белых шерстяных носках, тяжело храпел мужчина. Его лохматая голова упиралась в ажурную грядушку.
От радости, при виде спящего генерала, Дундич обнял Казакова и шепнул, указывая на китель и планшетку:
— Бери и аллюром во двор.
Не успел Дундич повернуться к старшему Скирде — Дмитрию, тот уже ловко сграбастал спящего и, как малое дитя, понес из комнаты. Дундич держал наган на взводе, а Негош приготовил на всякий случай гранату.
Но постояльцы куреня даже не шевельнулись. Словно состязаясь друг с другом, они храпели на все лады и переливы.
Во дворе под навесом жевали сено оседланные кони.
— Бери! — приказал Дундич Михаилу Скирде, указав на белого высокого дончака с мощным крупом.
— Такой выдержит! — подтвердил его догадку Михаил. Чуть спружинив, он взялся за седло и уже в следующую секунду был на лошади.
Белогривый почувствовал на себе чужака, сердито прянул ушами, но сильная ладонь Скирды погладила его морду, и он успокоился. Михаил протянул руки к брату и принял в них, как в люльку, спящего пленника.
— Давайте через левады, — предложил Казаков, уже разобравший с Иваном плетень на заднем дворе.
На второго коня Дундич усадил Дмитрия.
— Будете менять один другого, — сказал командир и, махнув рукой всадникам, увлек остальных к месту, где ожидали кони и часовые.
По дороге к ним присоединялись бойцы, оставленные в прикрытии.
Дундич слышал, как то тут, то там раздавались возбужденные голоса:
— Самого взяли! — докладывал Казаков каждому встреченному.
— Пропили кадеты генерала!
А Князский, увидев в руках Казакова мундир, привычно заерничал:
— Чую, откуда-то дух чижолый. А это, оказывается, ты шаровары его захватил!
… Солнце еще не поднялось над крышами Котлубани, когда конные разведчики подвезли пленника к штабному вагону.
Дундич пошел в салон и, широко улыбаясь, протянул командарму коричневый планшет и темно-синий китель с генеральскими погонами.
— Генерал Голубинцев здесь, — доложил он, кивнув на дверь.
Бывшие в штабе Думенко, Буденный и другие командиры повернули головы к двери.
— Их превосходительство, — произнес чуть насмешливо Иван Антонович, — спят еще.
Он подошел к окну и показал рукой на бойцов, окруживших необычного пленника, все еще завернутого в одеяло. Ворошилов, а за ним все присутствующие рассмеялись и поспешили на перрон.
Командарм наклонился над пленником, рот которого был забит внушительным кляпом, а глаза, кроме удивления, ничего не выражали.