— Дальше пойдем, как под парусами, — радостно заметил боец, должно, недавний моряк.
Действительно, взбодрившиеся кони, перейдя на крупную рысь, быстро понесли всадников к станции. Ехали, озорно переговариваясь и даже напевая. И только брат Марин, голосистый и обычно веселый казак Петр, ехал молча. Дундич спросил шурина, о чем тот задумался. Петр не очень весело усмехнулся.
— Вспомнил позавчерашний бой. Под Талами. Нагнал одного бородача и струхнул. Показалось, батя. Чуть было из-за этой оплошности жизнью не поплатился. Пока я раздумывал, как быть, он, проклятый, пикой на меня. Спасибо Князскому. Уложил того кадета. Разглядел его. Слава богу, не батя. А то ведь какой грех пришлось бы на душу взять.
Дундич понимал состояние Петра. Ему было хорошо знакомо это сыновье чувство, когда самый родной человек — отец — становится врагом. Иван Антонович сам когда-то пережил подобную трагедию. И порой со страхом думал о том, что, возвратись в Грабовац, так же как и Петр, безоружным вряд ли пойдет на встречу с родителем, который не захочет уступить ни одной овцы из своей отары, ни одного коня из собственного табуна.
— Считай, два года воюем на разных сторонах, — признался Петр, — а поверишь, Ваня, дня не проходит, чтобы я об том не вспоминал. Как припомню его кровяные глазищи и рот, сведенный ором, думаю: «Ну, гад, попадись!» И аж не верю, что это он когда-то катал меня на себе, брал на рыбалку, на охоту, как спали вместе на сеновале, в поле на борозде.
Петр опять припомнил, как вернулся в хутор январским морозным солнечным днем. В первую минуту встречи честно сказал, что вместе с дружками решил податься на Тихий Дон, чтобы помочь казакам по примеру питерских большевиков сбросить с шеи атаманов и дармоедов. Отец строговато посмотрел на сына. Потом сказал, чтоб тот пожил под родимой крышей, помог наладить хозяйство, а погодя разберутся, что к чему.
Вечером за штофом казенной водки они продолжили разговор. Начался он с безобидных казацких подначек. Когда отец передал сыну бутылку: «У тебя рука потверже», — Петр лихо плеснул водку в стакан. Отец предостерегающе поднял палец:
— Это куда ж ты столько?
Петр не смутился. Подсунул посуду отцу со словами:
— Это ж тебе, батя.
Алексей Петрович осклабился, попросил:
— Ну, тогда плесни еще чуток.
Сын плеснул и выжидательно глянул в лицо отцу.
Тот требовательно сказал:
— Еще!
— Так сколько тебе?
— Ай краев не видишь? — уже слегка вспылил отец.
Налитая всклень водка чудом не пролилась на скатерть.
— С возвращеньицем! — сказал Алексей Петрович и тут же осторожно заговорил о том, что вот они имеют возможность выпить и хорошо закусить. А все почему? Потому что во веки веков казаки жили одной семьей, дружной и вольной, не пускали в свой круг хохлов и иногородних, которые только смутой сердце тешут. — Бог им судья! — подытожил мысль отец и потянулся своим стаканом к стакану сына. — Пущай они сами по себе, а мы сами по себе.
— Нет, батя! — чокнулся сын с отцом. — Так больше не будет! — Он залпом выпил и бросил в рот ядреный нежинский огурчик. — Не согласный я с твоей теорией. Как я теперь стал большевиком-коммунистом, теория у меня другая, ленинская.
Алексей Петрович аж поперхнулся. Вот те на! Он тех бунтовщиков-коммунистов еще в пятом году нагайкой уму-разуму учил. А выходит, зараза эта не только не истреблена, а разносится хуже чумы, даже в его собственный дом проникла.
— Это что же за теория у тебя такая — ленинская? — с издевкой спросил Алексей Петрович.
— Владыкой мира будет труд! — не обратив внимания на интонацию отца, как по писаному произнес Петр. — Полезность каждого человека в обществе будет определяться не сословием, а личным трудом.
— Больно мудрено гутаришь, сынок, — отодвинул от себя стакан отец. — Не для меня, старого, такие слова. Не понял я, к какому же сословию причислят твои большевики нас, казаков?
— Как и всех, — жестко сказал сын. — Одних к трудящимся, других к мироедам.
Широкое лицо отца, поросшее темной густой бородой, медленно запунцовело. Но он не дал волю гневу, натянуто спросил:
— К примеру, меня куды же?
— Не малый, — недобро усмехнулся Петр, — сам должон разуметь.
— Не виляй языком, как девка подолом, — навалился на стол отец.