— Третий день жаримся на солнце. Вчера какой-то бурдой накормили, сегодня горсточку распаренной пшеницы дали. До завтра кормить не будут, — он поморщился от боли. — Как со скотиной обращаются. Подавились бы сами этой едой!
К ним повернулся раненный в руку сержант:
— Пшеничку даже не посолили, фрицы поганые!
— Не паникуй, Лукьянов! Смотри, нас сколько. Навалимся разом — не устоять фашистам.
— С кем же ты, Телегин, навалишься? — усмехнулся сержант. — С такими же инвалидами, как ты да я?! Забыл, как позавчера из этих пулеметиков наших уложили? До проволоки не добежали… Лично я на рожон не полезу.
— Ладно, поживем — увидим, — миролюбиво ответил Телегин.
Вдоль колючей проволоки с овчарками на поводке не спеша прохаживалась охрана. За воротами дымилась кухня, слышался веселый немецкий смех. Фашисты чувствовали себя по-праздничному.
Метрах в тридцати от проволочного ограждения Юра заметил несколько необычных строений, собранных из деревянных щитов. Время от времени туда заходили раненые. Туалеты, догадался он.
Стоял полдень. Солнце палило нещадно. Спрятаться было некуда: навесов не хватало. Люди маялись на солнце, мучились от ран, очень хотели пить.
Бондаренко протянул Юре носовой платок с завязанными уголками.
— Прикрой голову, чтоб солнечный удар не хватил.
Юра натянул на голову платок, благодарно посмотрел на старшину. Тот нагнулся к нему, прошептал:
— Партбилет не потерял?
— Нет-нет, что вы! Могу показать, в красный галстук завернул. — Юра даже расстегнул рубашку.
— Не надо… Пусть у тебя хранится.
— А с гранатой что делать?
— С какой гранатой?!
— Какая была. — Юра нащупал «лимонку», прижал к себе.
Бондаренко не растерялся:
— Вот что, двигайся ближе. Выроем ямку, в нее и спрячем.
Юра придвинулся, вместе выкопали небольшую лунку, положили в нее «лимонку», присыпали землей.
— Вот и все, — сказал Бондаренко. — Так надежнее будет.
Лег на спину, прикрыв собой гранату, задумался. Побег из плена стал ближе, ощутимей. Прохоров все видел и, выждав удобный момент, шепнул:
— С одной вряд ли прорвемся. Народ надо поднимать. Фрицев здесь не так много. Оружие у них захватим.
— Ты прав. Но сначала оглядимся. Не на всякого положиться можно. Не каждый жизнью рисковать станет…
Лежали на горячей земле. Думали о побеге. Сколько так прошло времени, никто не знает. Наконец Прохоров нарушил молчание:
— Эх, сейчас бы кружечку ключевой водицы, да краюху свеженького хлебца с солью!
У Юры сохранились два сухарика, которые дал ему безногий Федот. Юра берег их на черный день. Хотя какой он, этот черный день и когда будет, не знал. А сейчас почему-то решил, что этот день настал. Юра вынул из кармана оба сухарика, разломил каждый на три части. Всем досталось по два небольших кусочка. Но и этому были рады. Спасибо тебе, дорогой Федот!
Свою долю Юра проглотил мигом, хотя и старался тянуть удовольствие подольше, сосал каждый кусочек как леденец.
…Надвигалась ночь. Жара спадала. Постепенно стихали стоны. Голодные, измученные люди засыпали на жесткой остывающей земле под открытым небом. Никто из них не знал, что многие скоро погибнут здесь под пулеметным огнем, что многих немцы настигнут в лесу и зверски расправятся с ними. Но это потом. А сейчас засыпали с надеждой, что завтрашний день принесет им радость избавления.
У Юры это была первая ночь в неволе. Он запомнил ее на всю жизнь.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Прошло несколько мучительных дней в плену. Юра видел, как фашисты расстреливали тяжелораненых.
После очередной расправы на территорию лагеря въезжал громадный грузовик, и охрана заставляла военнопленных грузить на него погибших. Затем строили человек десять, давали им лопаты и уводили под усиленной охраной вслед за грузовиком.
Вскоре они возвращались. Мрачные, с опущенными головами. Молча ставили лопаты и расходились по своим местам. Их ни о чем не спрашивали. Всем было ясно, куда и зачем их водили.
Кормили два раза в день. Давали распаренную, прогорклую пшеницу, иногда жидкую похлебку.
Появились больные дизентерией. Их не лечили, переводили в другую зону, где многие умирали. За любой проступок, возмущение, требование улучшить условия жизни — расстрел.
…Десятый день июля начался серым, пасмурным утром. Было похоже, что будет дождь. Часов около девяти в лагерь въехал огромный, крытый брезентом фургон. Немцы открыли задний борт и пачками выбрасывали старые, поношенные ботинки.
— Для нас привезли, — догадался Бондаренко. — Видать, сапоги наши потребовались.