И сразу всколыхнулась толпа, рванулась к Акиму.
— Братцы! — завопил тот не своим голосом.— Мужики! Не хотел я... Простите! Сдуру! Простите Христа ради!.. Думал, мимо пальну...
Мужики взъярились.
— Тебе, гад, оружию для этого дали — своих убивать, а?
— Да што с ним говорить. Бей его!
Над головами взлетел приклад.
— Отыди, мужики, счас шмякну! — раздался визгливый злой голос.
Артемка узнал его: макаровского мужика голос, того, что в солдатской фуражке.
— Отыди!
Но ударить не пришлось — Бубнов перехватил ружье, заорал:
— А ну, сдай назад! Быстро! Не позволю самосуд!
Стогов, почуяв защиту, еще сильнее завопил:
— Егор Егорыч... Христа ради... Христа ради, Егор Егорыч! Спьяну, по глупости... Простите, братцы...
Сумерки настолько уже сгустились, что Артемка видел вместо акимовского лица бледное пятно с большими темными впадинами-глазницами да черным провалом рта, когда он начинал вопить.
Хоть и дрянь парень Стогов, а Артемке жалко. Поэтому обрадовался, когда Бубнов заступился за Акима. И даже крикнул:
— Нельзя бить!
Но голос его потонул в шуме толпы.
— Это как не позволишь судить? — наседал на Бубнова Колька Бастрыгин.— Ты што, убийцу покрываешь?
Бубнов сильно оттолкнул в грудь Бастрыгина.
— Замолкни! Не твое дело.— И дыхнул на него тяжелым самогонным перегаром.
Бастрыгин обернулся к мужикам, закричал:
— Братцы! А Бубнов сам пьян в дымину.
— А ну, заткни глотку, гада, или я ее сам заткну! — в бешенстве проговорил Бубнов, выхватывая маузер.
Из толпы вышагнул Неборак. Тихо и спокойно произнес:
— Спрячь. Вынимай не своих бить — врагов. Не так, как этот,— кивнул на Акима.
Сбоку раздался раздраженный голос бровастого:
— Ишо один учитель выискался! Што он, Бубнов-то, ребятенок, чтобы учить его? Командир! Знает, што делает!
— Верно,— нестройно поддержали бровастого макаровские.— Правильно! И нечего тут указы указывать. Говори, Егор Егорыч, што с Акимом делать?
Ответил Неборак все так же тихо, твердо:
— Судить народом будем. Как общество решит, так и сделаем: помилуем так помилуем, нет — расстреляем. Чтоб другим неповадно было... Обленились, разболтались: карты, пьянки, драки. Теперь убийство. От безделья. Не отряд — шайка. Скоро грабить начнем.
— Это ты в кого камни кидаешь? — угрожающе спросил Бубнов.— Ты, Неборак, осторожнее в словах будь, кабы худого не получилось.
— Ты меня не пугай. У самого есть чем пугнуть. А с дела нас не сбивай: распорядись судить Стогова. Такое нельзя прощать.
Бубнов трудно перевел дыхание. Поослабили мышцы мужики: боялись, как бы перепалка в серьезное дело не перекинулась.
— Вот что,— резко бросил Бубнов,— слушай, мужики, мое решение: судить не будем Акима. А пусть он своею кровью в боях смоет позор... Не густо людей у нас, чтобы по двое в день убивать. Верно?
Первым радостно гаркнул Кешка:
— Верно! Верно, Егорыч!
— Верно! — прохрипели макаровские. Зато остальные промолчали. А Колька Бастрыгин крикнул:
— А мы не согласны!
Бубнов круто повернулся:
— Кто такие?
— Мы! — И Бастрыгин провел рукой по своей стороне круга.— Правильно, Неборак?
— Правильно. Против общества не дело идти, Бубнов.
Бубнов захохотал:
— Это вы-то общество? — И уже в другую сторону: — Развязывай Стогова.
Двое куликовских, что держали Акима, неохотно распутали веревки. И когда руки у Акима освободились, один из них наотмашь хлестанул его по лицу, прошипел:
— Прочь, гнида...
Макаровские засуетились, чтобы заступиться, да Бубнов остановил:
— Довольно! Кончай базар.
Неспокойным в этот вечер был лагерь. Не спали долго: все были взволнованы, возбуждены, обсуждали происшествие. Бастрыгин говорил:
— Верно ты сказал, Неборак, не то еще будет, если не уберемся отсюда. Ты погляди: почти через день ходят тайком в Макарово, тащат оттуда самогон, жратву. Едят, пьют да отсыпаются.
— И Бубнов с ними заодно,— произнес пожилой устьмосихинец.— Сегодня откуда-то прикатил пьяный.
— Уходить надо, братцы,— произнес Бастрыгин.— Стыдоба берет: сидим, как зайцы, а в селах стон да слезы. Сходил бы ты, Неборак, к Бубнову, поговорил: то да се, выходить, мол, надо.
И Артемка просит:
— Сходи, Неборак...
Ох, надоело Артемке в лесу, а сегодня и робость взяла: страшно так жить. Передраться, перестреляться можно. Все злые, того и гляди сцепятся.
Неборак молчит, слушает. Молчит долго, потом отрывисто:
— Поглядим. Дело серьезное. Наспех тоже решать нельзя... А к Бубнову схожу.
Утром за стоянкой между двух огромных сосен похоронили убитого.
Два дня Аким где-то скрывался, на третий заявился.
Жизнь снова начала входить в свою обычную колею. Да вдруг Артемке радость — Илья Суховерхов неожиданно явился в отряд, усталый, худой и еще сильнее обросший. На плече у него висел новенький карабин, а на поясе — патронташ и две гранаты.
Артемка как увидел его, бросился, будто к родному. Дядя Илья крепко обнял Артемку:
— А ты, брат, как очутился здесь?
Артемка торопливо рассказал. Суховерхов с удивлением оглядел Артемку.
— Отчаянный же ты! Значит, вместе воевать будем?
Артемка кивнул:
— Вместе.— И, не вытерпев, спросил: —Где вы такое оружие добыли?
Суховерхов немногословно рассказал:
— Был в партизанском отряде, колчаков били. Крепко били. А позавчера и нам попало. Разгромили каратели нас. Многих убили, остальные разбежались.— Помолчал, тяжело задумавшись, потом добавил: — Прямо на засаду напоролись... А оружие, Артем, в боях добыто.
Закрутил Суховерхов толстую самокрутку, затянулся несколько раз подряд, спросил дрогнувшим голосом:
— Не слыхал, Артем, как мои?
— Не слыхал...
Помутнели глаза у мужика, заслонил их коричневой корявой ладонью, произнес глухо:
— Ишь, дым какой едучий... В глаза зашел...— А потом уж, украдкой смахнув слезу, сказал:—Да, брат, нелегко нам с тобой...
С этого дня Артемка не расставался с Суховерховым: ели из одного котелка, спали на одной подстилке. Сдружился Суховерхов и с Небораком. Тоже все время вместе, часто о чем-то разговаривают вполголоса, иногда спорят.
Вскоре весь лагерь облетела новость — отряд выходит в степь. Бубнов речь произнес перед мужиками. Она была короткой:
— Хватит в норах жить. Идем на Сосновку. Пусть теперь враги по лесам сидят, мы — в избах. Будем сытые да на перинах возлеживать. Так, мужики, говорю?
— Так,— нестройно прозвучал ответ.
— Конешно... Если они нам вперед рыла не начешут...
Какие могут быть сомнения? Артемка твердо верит: побьют они беляков. Хоть сколь их будет — побьют. Скорей бы завтра, скорей бы в поход!
7
В Сосновку отряд не попал, как загадывал Бубнов, а очутился в захудалой и убогой, дворов в тридцать, деревушке, заброшенной в глухой степи, далеко от больших дорог.
Жители испуганно глядели из окон, из-за заборов на влетевший отряд: кто такие, зачем ворвались к ним на взмыленных лошадях, пыльные, обросшие, обтрепанные?
Возле большой пятистенной избы Бубнов остановился, крикнул:
— Отдыхать!
Он был грязный и злой. Его красное от жары лицо было испещрено потеками пота, ко лбу прилипла тонкая прядь волос, которую он безуспешно пытался убрать.
— Где Кешка? Хомутова ко мне!
Артемка заметил, как на скулах у Бубнова заходили желваки, а глаза стали узкими, словно щелочки. Подбежал запыхавшийся Кешка.
— Звали, Егор Егорыч? — услужливо спросил он. Бубнов тяжело уставился своими щелочками в побледневшее вдруг лицо Кешки.
— Звал...— тихо сказал Бубнов, но тут же рявкнул так, что даже Артемка вздрогнул: — Звал, звал, дрянь ты этакая! — И неожиданно схватил Кешку одной рукой за ворот, другой стал бить по лицу, приговаривая сквозь зубы: — Звал, звал!..
Кешкина голова заболталась из стороны в сторону, как подсолнух на ветру. Он едва успевал спрашивать: