— Байки рассказывал, да? Своим прикидывался? «За народ, за обиженных»! А сами последнюю лошадь увели!..
Неборак побледнел, перебил желтоусого:
— Погоди, не кричи. Послушай!..
— Я уже послушал!.. Сволочь! Бандюки! У-у! — И желтоусый размахнулся, с ненавистью глядя на Неборака. Но не ударил, опустил руку и вдруг, глухо зарыдав, бросился обратно, к своей избе.
Артемка сжался — не видел, чтобы мужики так плакали. Взглянул на Неборака: стоит все такой же бледный, пот рукавом со лба вытирает. Потом медленно:
— Кажется, с меня довольно.— Обернулся, увидел Артемку, разозлился: — Почему здесь? Где Суховерхов, черт тебя подери?
Артемка, будто ветер его сорвал с места, помчался туда, где толпились партизаны. Позади бухали сапоги Неборака и Кольки Бастрыгина. Суховерхов и Тимофей уже были здесь. Суховерхов держал за грудки багрового от злости и натуги Бубнова, тряс его:
— Кого грабишь, падаль? На кого руку поднял, а? Кто ты есть, отвечай!
— Добром прошу: отпусти! — хрипел Бубнов.
— Держи, Илья,— сказал, подбегая, Неборак и на ходу выдергивая ремень.— Мы с тобой, подлецом, еще разберемся... Николай, заламывай ему руки.
Поднялся шум, взметнулись крики. Одни кричали:
— Правильно! Так его, живодера!
Другие:
— Не дадим! Не позволим! Выручай Егора!
Бровастый сорвал с плеча бердану, гаркнул:
— Отпускай Бубнова — стрельну! Слышь, отпускай! — И к своим однокашникам: — Чего стоите? Бей их!
И выстрелил. Почти в упор. Колька Бастрыгин, глухо ойкнув, медленно осел на землю. Пальцы Суховерхова на мгновение ослабли, и Бубнов рванулся, отскочил.
Артемка выхватил дрожащей рукой браунинг и стоял, не зная, что делать. Пока думал, Неборак вскинул винтовку. Бровастый вскричал не своим голосом: «Не смей!» — и тут же упал, сраженный пулей.
Макаровские, которые уже грозно двинулись с топорами и вилами, сразу отхлынули под дулами двух винтовок и сыпанули в разные стороны. За ними погнались человек пять во главе с Небораком. Тот на ходу крикнул Суховерхову:
— Не упусти Бубнова.
А Бубнов не зевал. За те считанные минуты замешательства он кинулся в самую гущу людей и коней. Вспрыгнул на первого попавшегося коня и поскакал вдоль улицы, пригнувшись низко к гриве. Суховерхов раз за разом выстрелил по нему, но мимо. Тогда Суховерхов подбежал к телеге, стоявшей неподалеку, примостил карабин так, чтобы упор был тверже, и стал медленно целиться. Не ушел бы на этот раз Бубнов, догнала бы его пуля, но случилось неожиданное: из ворот выскочил Кешка Хомутов со своей знаменитой длинной саблей. Схватил за рукоять обеими руками, с силой взмахнул ею над Суховерховым. Тот почуял опасность, оглянулся и оцепенел.
За все время этой короткой, стремительной и жестокой схватки Артемка так и не успел ничего решить, ничего сделать. Бегал в смятении то к одному, то к другому, даже пальнул куда-то из браунинга. А тут, увидев Кешку с саблей, занесенной над Суховерховым, обомлел, застыл, как столб, с расширенными от ужаса глазами.
Погиб бы дядя Илья, да в это мгновение откуда-то сбоку вдруг подбежал Тимофей и хрястнул Кешку по рукам своей сучковатой палкой. Сабля со звоном упала на землю, а Кешка, вскрикнув, подпрыгнул по-заячьи и метнулся в ворота. Там, через двор, через огороды, убежал в степь.
— Спасибо, Тимофей,— сказал бледный, как полотно, Суховерхов, разгибаясь.— Спасибо, брат...
Сколько раз мечтал Артемка на партизанской стоянке о разных самых невероятных подвигах, а тут вот, когда пришло время, растерялся.
Дядя Илья чуть позже сказал негромко Артемке:
— Что ж ты, сынок, а? Стрелять надо было. Война — такое дело...
Вернулись Неборак с партизанами, привели щуплого в солдатской фуражке, принесли на руках своего.
— Стогов убил,— сказал Неборак.— Из-за угла. Не догнали. Только вот берданку его взяли.— Потом кивнул на макаровского: — И этот субчик хорош, гляди,— и показал винтовку, приклад которой был сильно разрублен.
— Топором шарахнул. Едва успел заслониться. Надвое бы рассек... А Бубнов?
— Бежал.
— Жаль.
Стали постепенно собираться всполошенные жители. Нерешительно подошел желтоусый. Неборак увидел его, спросил:
— Где твой конь?
— Вон энтот,— указал мужик на пегого конька.
— Забирай.
— Забирать?.. — переспросил желтоусый дрогнувшим голосом, еще не веря в свое счастье.
— Забирай. И вы,— обратился к людям,— уводите своих.
Люди бросились к коням, быстро разобрали их, но не уходили. К Небораку несмело приблизилась заплаканная женщина.
— А мужиков? Может, выпустите? Окажите милость...
И сразу несколько женщин запричитали:
— Отпустите! Они ж не виноваты. Ослобоните...
Неборак удивленно глянул на женщин, на партизан:
— Каких мужиков?
Артемка заторопился:
— Бубнов заарестовал. Там, в сарае заперли их.
Неборак зашагал во двор, за ним двинулись сразу все. Неборак рванул дверь.
— Выходи!
Только теперь сельчане поняли все: стрельба была не просто дракой пьяных бродяг и бандитов, которых бродило сейчас по земле немало, а эти обтрепанные, обросшие мужики, и те, что живые, и те ,что уже мертвые, вступились за их добро, за их жизнь и честь. И женщины бросались к партизанам, благодарили их, обнимали. Каждая старалась сделать для них что-то хорошее. Одни звали обедать, другие предлагали постирать, поштопать белье и одежду, третьи — помыться в бане.
Вот когда Артемка был по-настоящему счастлив и горд. Он смотрел, как радуются люди, как благодарят Неборака, Суховерхова и всех партизан. И гордился ими и тем, что сам он, Артемка Карев, тоже партизан. И только одно омрачало радость — случай с конем. Он не выходил из головы. Как вспомнит, сердце защемит и кровь к лицу приливает. До сих пор будто слышит тоскливый голос женщины-хохлушки: «Хлопчику, милый, хлопчику, оставь коняку...» И видит ее большие умоляющие глаза! Чем он сегодня отличался от того краснорожего фельдфебеля, в которого стрелял? Чем отличалось горе этой женщины от горя матери, когда уводили последнюю корову?
«Ах, забыть бы все навсегда!»—думает Артемка, сжимая, словно от боли, челюсти. Но долго еще, очень долго потом будет звучать в его ушах этот умоляющий голос женщины...
К вечеру деревенские плотники сделали два гроба для погибших партизан. Хоронили всей деревней. Женщины плакали, мужики шли молчаливые, хмурые. Идет за гробами Артемка, губы сжал, чтобы не расплакаться. Жалко, очень жалко Кольку Бастрыгина. Хороший был парень. И другого усть-мосихинского жалко. Думает: «Воевать еще не начали, а сколько убитых...»
Неборак сказал у могилы слово:
— Прощайте, товарищи! Вы были честными и смелыми. И честно погибли в борьбе за свободу. Люди вас не забудут.
Потом хлопнул жидкий залп: винтовок и бердан было всего четыре, да и патроны берегли для иного.
Утром судили макаровского за грабеж крестьян и измену. Приговорили — расстрелять. Вывели в степь, грохнул тугой выстрел, и покатилась по земле фуражка...
Неборак собрал партизан. Оглядел — мало. Всего девять человек вместе с Артемкой.
— Ну, что будем делать, товарищи?
Задумались мужики, задымили махрой. Суховерхов произнес :
— Воевать таким отрядишком — не годится. Толку не будет. Побьют нас.
— Побьют,— подтвердили мужики.— Без пользы головы сложим.
Неборак кивнул, а Суховерхов продолжал:
— К какому-нибудь отряду прибиваться надо... Да где их искать? И есть ли поблизости?
— Есть,— произнес Неборак.— Мне Митряй Дубов говорил. У него связь не с одним, а даже с двумя отрядами.
Артемка порадовался про себя: «Вот молодец-то дядя Митряй!»
Суховерхов сразу ожил.
— Это — дело! Надо сходить к нему, узнать да самим наладить связь с партизанами. Тогда нам сам черт не будет страшен.
Повеселели мужики.
— Правильно, Илья. Кто пойдет?
— Да я и пойду. Из вас Митряй никого не знает. Небораку нельзя — с отрядом.