Артемка глянул в окно: по улице, глубоко засунув в карманы руки, медленно уходил Пронька. На перекрестке остановился, обернулся на Мотькин дом, раздумывая о чем-то, потом сплюнул и решительно завернул за угол.
«Вот тебе и Драный!»
Сразу вспомнилось и другое — избушка дяди Митряя, глуховатый голос Проньки: «И тут его нет, Кузьма...» Да, такое до смерти не забудешь...
В сенцах снова хлопнула дверь. Пришла тетка Черниченкова, а за ней робко Настенька. Женщины обнялись, торопливо вытирая слезы, а Настенька исподлобья смотрела на Артемку. От этого взгляда Артемка, сам не зная почему, покраснел.
— Чего уставилась? Проходи. Садись.
Настенька вежливо ответила:
— Спасибо. Постою.— А потом добавила: — Может, быстрее вырасту...
Артемка усмехнулся:
— Куда уж расти!.. И так вон с жердину вымахала. Садись.
Настенька присела на краешек скамьи и снова очень вежливо спросила:
— Надолго домой?
— Не знаю... Как командир. Может, завтра в новый поход уйдем.
Настенька вдруг стеснительно затеребила край косынки:
— А я... я твой камень храню...
Артемка вскинул удивленно брови:
— Какой камень? — Вспомнил, засмеялся: — Для него окна не нашлось.
И стал шутливо рассказывать, как бил филимоновские окна. Настенька слушала, то испуганно прикрывала ладошкой рот, то звонко смеялась и не сводила с Артемки глаз.
От них Артемке просто не по себе. Как ни взглянет на Настеньку, так и наткнется на яркую голубень. И неловко вдруг станет, и радостно почему-то. Подумал: «Какая-то она не такая, как прежде. Будто и глаза другие: зеленые, кажись, были».
— Ну, ну,— поторапливает Настенька.— Что дальше-то было?
Но тут, как назло, вошли Любаха Выдрина, а с ней еще несколько соседок, и тетка Черниченкова заторопилась:
— Нам пора. Поправляйся, голубушка, вечерком молочка занесу.— А потом Настеньке: —Идем, дочка.
— Может, посидишь? — тронул Артемка Настеньку за руку.
— Не могу. Авось забегу вечерком...
Она ушла. Артемке показалось, что в избе стало унылей, будто и не была горница полна людей. Повеселел, когда явились Тимофей Семенов и Костя с гармонью на плече.
— Тут уже и без нас тесно! — воскликнул Костя и, приподняв папаху, поклонился: —Здравствуйте, товарищи женщины.
Бабушка, увидев мужчин и гармонь, заспешила на кухню: без угощения, конечно, не обойтись.
Костя шутил, рассказывал что-то забавное и развеселил всех. Потом взял гармонь, повел озорными глазами:
— А теперь, Ефросинья Петровна, выполняю свое обещание.
Он легко тронул клавиши, пробежал по ним пальцами сверху вниз и задумался. Потом решительно тряхнул густым чубом, заиграл. Заиграл что-то бойкое, веселое, такое, что у всех появились улыбки, загорелись задором лица. А пальцы все бегали по ладам легко и беспечно, и гармонь заливалась, звенела, смеялась.
Артемка с гордостью поглядывал на мать, на гостей. Пусть все знают и видят, какой у него друг, какой он лихой партизан, гармонист. А Костя, будто понял мысли Артемки, заиграл так, что Любаха Выдрина не вытерпела, вышла на середину горницы и так отплясала, что окна зазвенели и пол застонал. «Вот бы Настенька посмотрела»,— пришла неожиданно мысль. И от одного воспоминания о ней стало еще веселее.
Он видел мать, улыбающуюся, взволнованную; бабушку, что прислонилась на минутку к дверному косяку, да так и осталась стоять, запамятовав о печи да ухватах; Костю, озорного, веселого; Тимофея, приодетого, помолодевшего. И было Артемке хорошо и радостно, будто наступил большой небывалый праздник.
Но вот примолкла гармонь. Костя опустил руки. В избе сразу стало шумно: заговорили, задвигались люди.
— Ай да парень! — послышались голоса.— С таким быстро подметки потеряешь.
Смущенно поднялся и подошел к Косте Тимофей, шепнул что-то на ухо. Костя кивнул и заиграл совсем иное — грустное, протяжное. Как только призатихли первые звуки, в музыку сразу, легко и неприметно, будто сам по себе, вплелся и зазвенел Тимофеев голос:
Слушает песню Артемка, а у самого глаза затуманились.
Неожиданно всплыло в памяти изможденное, усталое лицо вдовы, на квартире которой стояли с Суховерховым, вспомнил ее ребятишек, что с голодной тоской смотрели с печи, как Суховерхов режет хлеб и сало... Так живо вспомнилось, будто увидел их снова. И снова, как тогда, защекотало в горле.
«Зх, скорей бы кончалась такая жизнь! Скорей бы побить беляков!..»
Отзвучала песня. Смолкла, будто устала, гармонь. Строгий и побледневший, сел Тимофей на свое место. И, должно быть, тоже не видел ни опечаленных лиц, ни слез, которых не скрывали взволнованные женщины. Никто не хвалил его, как Костю, никто не двинулся с места, только рассматривали с каким-то восхищенным удивлением: откуда в этом тщедушном мужичонке такой голос, такая сила, что вышибает слезу?
Еще сидели задумчиво люди, когда вдруг широко отворилась дверь и в избе появились новые и дорогие гости — Колядо и Неборак. Колядо оглядел быстрым взглядом собравшихся, засмеялся добродушно:
— Вот это веселье! У всех слезы на очах и лица, як на поминках.
— Это нас Тимофей в грусть вогнал своей песней,— улыбнулся Костя.— Садись, Федор.
— Некогда, Костик. Забот полон рот.— И шагнул к Артемке.— Ну, Артем, познакомь нас с твоей мамой.
Артемка взволнованно подвел командиров к матери.
Неборак и Колядо крепко пожали ей руку. А Колядо сказал:
— Спасибо, мать, за сына. Хороший человек растет и смелый партизан.
...Давно разошлись гости, давно погасили свет, а Артемка никак не может уснуть. Лежит, смотрит в темь и думает, думает...
12
Радость всегда ходит в обнимку с горем...
В полдень хоронили погибших. Артемка стоял в рядах своих товарищей партизан, суровый, подтянутый.
Колядо поднялся на холм свеженарытой земли, медленно оглядел безмолвную толпу сельчан, ровный строй партизан.
— Мы провожаем в последнюю дорогу наших дорогих товарищей,— сказал он ровным негромким голосом.— Они были славными партизанами и погибли в бою за народ, за Советску власть... Нет здесь, среди товарищей, геройски погибшего нашего связного Севастьяна Избакова — деда Лагожи. Замордовали его белогвардейские каты, а тело сховали... И оттого, шо не можем мы сегодня отдать ему наш последний святой долг — похоронить с честью, еще горше становится на сердце...— И, уже повысив голос, крикнул: — Но нехай колчаковцы не радуются нашему горю. Они уже дорого заплатили за него. Целый отряд карателей мы развеяли, як пух по степу, а с сотню бандитов лежат у земле, як поганые псы. Это, товарищи, только задаток врагу. Полный расчет не дюже далек. Побачьте, шо делается на нашем Алтае. Як полымя, вспыхивают одно восстание за другим, як гром, гремят выстрелы, як молнии, сверкают шашки и пики в руках трудового человека. Горит земля алтайская под ногами белогвардейцев. Да, трудно нам. Не одно еще храброе сердце будет пробито бандитской пулей, не одна горючая слеза упадет на многострадальную землю. Но наша победа придет. Мы вернем свою народную власть, мы станем жить на земле хозяевами...
Колядо умолк, опустив голову. Затем долгим взглядом прошел по лицам погибших и снова тихо:
— И мы клянемся вам, дорогие товарищи, над святою братскою могилою, шо будем крепко держать наше оружие до самой победы.
После разгрома одного из своих лучших отрядов — батальона Гольдовича — уездная военная власть растерялась и на какое-то время ослабила действия. Колчаковцы спешно собирали силы, разрабатывали новый план борьбы с повстанцами.