Опомнился, когда увидел Костю, вернее, его испуганные глаза.
— Там... Бубнов... — прошептал Артемка. — Человек сто пятьдесят... У всех винтовки... патроны... много... гранаты...
И потерял сознание.
Не знал и не видел Артемка, как, предупрежденный разведчиками, Колядо с ходу, всей силой отряда, ударил по бандитам, как партизаны рубили и кололи их, как вернули сельчанам добро, уже нагруженное на подводы. Не знал Артемка и того, что Колядо получил письмо от Громова и шел теперь к нему на помощь.
Он очнулся от прикосновения ко лбу чьей-то мягкой и ласковой ладони. Открыл глаза, увидел над собой доброе, озабоченное лицо Наумыча.
— Ну вот и хорошо. Совсем хорошо, молодой человек. На мир надо смотреть открытыми глазами...
Артемка долго не мог понять, где он и что с ним. Почему он лежит, а не сидит на своем Воронке? А уж коли лежит, то почему не в избе, а на телеге, и около него Наумыч? Неужто заболел? Артемка хотел привстать, дернулся и распластался от нестерпимой боли в плече.
Все сразу вспомнил, застонал...
Подошли Колядо, Неборак, потом прибежал обрадованный Костя.
— Ну, как ты, Космач?
Артемка жалобно улыбнулся.
— Не тронь его, Костик,— тихо сказал Колядо и наклонился над Артемкой. — Лежи, лежи, дружок. Тоби треба побыстрей на ноги встать да к нам в отряд возвращаться.— А потом к Наумычу: — Може, мы его все-таки с собой возьмем? Бачишь, вин совсем веселый.
Артемка, еще не понимая, в чем дело, крикнул: «Возьмите с собой!» Но вместо крика с его губ слетел еле уловимый шепот, которого, конечно, никто не услыхал.
— Нет, нет,— раздался протестующий возглас Наумыча.— Ни в коем случае, Федор Ефимович. Мальчик совсем слаб. Рана хоть и не опасная, но я боюсь, что у него началось воспаление легких. Простыл в воде... Трясти его в телеге? Это невозможно!
— Шо робыть?
— Надо у кого-то оставить. У какой-нибудь доброй женщины... Я дам все необходимые лекарства.
Наступило молчание. Тянулось долго. Наконец Колядо сказал:
— Оно, конешно, да боюсь я его оставлять здесь... Послухай, Наумыч, а верст пятнадцать выдержит Артемка?
— А... для чего?
— Да в Тюменцево, домой его отвезти. К матери.
— Выдержит, Федор Ефимович. Еще как! — обрадовался Наумыч.
У Артемки сразу уплыли все мысли из головы, кроме одной: «К маме!» Только она успокоит эту неугасающую боль, что разламывает, будто клещами, плечо и грудь. «К маме!» Только она снимет своими добрыми, нежными руками этот жар, обжигающий голову, губы. «К маме, к маме, к маме!..»
— Вот и добре,— доносится откуда-то издалека голос Колядо.— Костик, ты повезешь. Смотри береги его, як свой глаз. И Наумыч поедет на всякий случай.
Потом Артемка чувствует, как снова на лоб легла чья-то ладонь. «Это Колядо»,— догадывается Артемка, не открывая глаз. И снова все перепуталось в голове, потемнело. Только прежняя мысль продолжала настойчиво биться: «К маме, к маме, к маме!»
Он то приходил в себя, то снова впадал в беспамятство. Возвращавшееся на мгновение сознание выхватывало то красное солнце на горизонте, то скрип телеги и фырканье коня, то тихий говор Кости и Наумыча. И все это проходило, не запоминаясь, не тревожа, не радуя. На короткое время он пришел в себя, когда телега стояла. Было темно и тихо, рядом сидел Наумыч, съежившийся от пронизывающего ветра. Но стоило Артемке шевельнуться, он сразу склонялся над ним:
— Худо, молодой человек? Потерпи, вот-вот Костя вернется из села... Что-то встревожило его, и он ушел посмотреть.
— Пить...— прошептал Артемка.
Наумыч услышал. Торопливо схватил фляжку, поднес горлышко к губам. Артемка жадно глотал воду, охладившую губы, пересохший язык. Стало будто бы легче, спокойней. Вернулся Костя.
— Беда, Наумыч. В селе — беляки. Дубов со своим отрядом едва отбился днем и теперь ушел. Вместе с ним ушли семьи партизан. Говорят, что Артемкина мать тоже ушла с отрядом... Что делать, Наумыч?
Наумыч молчал. Тогда снова заговорил Костя:
— Давай назад, в Мезенцево, а там — догонять отряд. Нельзя его сюда. Узнают — добьют.
Но Наумыч опять настойчиво отказал:
— Не могу, Костя. Не могу рисковать жизнью мальчишки... Ведь есть у него друзья, знакомые, у кого безопасно оставить?
Подошли к Артемке. Наклонились:
— Ты не спишь, Космач? Дела тут такие... Беляки в Тюменцеве...
Артемка чуть кивнул: дескать, все слышит, все понимает. Понимает и то, что довольно возить его: и ему тяжело, и Костю с Наумычем по рукам и ногам вяжет. «Друзья, знакомые...» Кто у него друзья и знакомые? Пашка да Спирька. Но они, наверное, с отрядом ушли... Тем более Пашка. Больше никого... А Пронька?.. Может быть, к Проньке? В его избушку вряд ли заглянут белые. И Артемка шепчет:
— К Проньке... Сапегину... У старого моста.... Избушка маленькая...
Костя понял:
— Не тот ли рыжий, худой?
Артемка шевельнул головой:
— Тот...
Костя обрадовался и даже пошутил:
— Ты молодец, Космач. Не зря тебя в разведку взял.— И уже к Наумычу: — Еще раз схожу. К этому Проньке, как дружки называют, Драному. Чтобы наверняка все было.
И он скрылся в темноте.
Артемке стало хуже. Жар поднялся еще сильнее. Еще нестерпимее рвали клещи плечо. Он снова стал впадать в забытье, начался бред. Наумыч все чаще поглядывал во тьму, откуда должен был появиться Костя, шептал:
— Потерпи, мой мальчик, потерпи... Вот лекарство давай примем, и сразу легче станет...
Но лекарство не помогло. Артемка снова потерял сознание.
16
С большим трудом вошел в родное Тюменцево Григорий Елистратьич Филимонов: почти третью часть отряда потерял ранеными и убитыми. Уже потом узнал: эту встречу устроил ему Митряй Дубов со своим отрядом самообороны.
«Ну, спасибо, дорогие односельчане,— шептал сквозь зубы Григорий Елистратьич, сжимая плеть.— Сполна поквитаемся».
Дома узнал другую новость. Не успел порог перешагнуть, мать повисла на шее, зарыдала, запричитала:
— Сыночек... Гришаня... Горе-то у нас горькое... Кузьмушку расстреляли ироды... Коровушек, лошадушек забрали...
Сидит Гришаня, стаканами пьет самогон. Пьет и плачет. Мотька сидит напротив, смотрит на братку и тоже всхлипывает. Потом Гришаня, скрипнув зубами, бьет по столу кулаком :
— Ну, погодите!.. Ну, погодите, дорогие сельчане, доживете до завтра... Справлю поминки по Кузьме. Ох и справлю!
У Мотьки мурашки по спине — страшен братка Гришаня.
— И тятьки все нет и нет... Убег на конях куда-тось... А может, и ево убили?..
Мать кричит:
— Мотька, замолкни! Не кличь беду. И энтого хватит...
Гришаня тяжело мотает головой, стонет от боли и крутой злобы:
— Завтра, завтра!..
Первой вспыхнула изба Степана Базарова. За ней запылали избы Ивана Гусева, Василия Корнева, приземистый домик Каревых... И пошло, и пошло полыхать. То в одной стороне, то в другой вздымались огненные смерчи, застилая едучим дымом и село, и степь, и лес. Душераздирающие крики людей перемешались с ревом скота, с треском пламени и грохотом обваливающихся крыш. Гришаня «поминал» братку Кузьму.
Пронька прибежал с пожара с круглыми от ужаса глазами. Только что видел, как солдаты зажигали избы, как били прикладами женщин, бросавшихся спасать годами нажитое добро, как один рубанул шашкой Артемкину бабушку, которая не захотела вчера уехать из села и кинулась к солдату, чтобы не дать поджечь избу.
Пронька устало присел на крыльцо, закрыл глаза: «Что делают, что делают, гады. Хорошо, что Суховерховы ушли с отрядом и тетка Ефросинья, Артемкина мать. Ведь поубивали бы. Спирька Гусев с матерью перебрался к своей тетке, за реку. У них спалили усадьбу, побили всю живность. Тетка Гусева заболела, будто не в своем уме стала».
Пронька спокоен — ему не за кого бояться. Ни тятьки, ни матери. Нет и добра: захочешь — не пограбишь. Плевал Пронька на карателей. Медленно вошел в избу. Тетя в отчаянии ходила взад-вперед, тревожно поглядывала через окно на улицу. Увидела Проньку, кинулась навстречу: