— Значит, в герои хотел выйти?
— В герои,— заискивающе закивал головой Спирька.— Чтоб уважали...
Гришаня с минуту глядел на Спирьку прищуренным глазом, видимо раздумывая о чем-то, потом тряхнул головой:
— Бубнов, поможем ему выйти в герои?
Тот одобрительно и понимающе кивнул:
— Хомутов, дай ему десяток горячих.— И уже к Спирьке: — Если выдержишь, героем будешь.
И снова захохотали. Хохотал Хомутов, хохотал бородатый. Потом бородатый и Хомутов бросили беспомощное Спирькино тело на лавку.
— Дяденьки... дяденьки...— тоскливо выкрикивал Спирька.— Не надо, не надо...
Пронька закрыл глаза, чтобы не видеть истязания...
18
Красное огромное солнце медленно падало по крутому небосклону за потемневший лес. На миг повисло на ветвях высокой березы, а потом скатилось вниз, к подножию. И сразу стало темно, сумрачно.
Пронька зябко передернул тощими плечами и, вздохнув, отвел глаза от березы, за которой только что спряталось солнце.
Он сидел на крылечке своей избы, насупленный и грустный. Синяки и кровоподтеки на его лице почти сошли. Но навсегда остался в Пронькином сердце след от тех нескольких страшных часов, которые он пережил в штабе. Больше недели прошло с тех пор, а стоит Проньке вспомнить Гришаню, Бубнова, Хомутова и Стогова — кулаки сжимаются сами по себе. Нет, Пронька теперь не успокоится, пока не отомстит им. Пронька не такой человек, который забывает боль и обиду. Он отплатит им с лихвой. За себя и за Спирьку. Правда, этого болтуна Спирьку стоило проучить как следует, чтобы умел держать язык за зубами, но так избить, как избил его Хомутов,— страшно.
Когда отсвистела хомутовская плетка, Гришаня брезгливо ткнул пальцем в сторону, где лежал бесчувственный Спирька.
— А теперь, Хомутов, выброси его на улицу... И этого,— кивнул на Проньку. — Да дай ему на прощанье... Сколько времени отняли, сопляки!
Спирьку Хомутов в самом деле вышвырнул на дорогу, как тряпку, а Проньку огрел вдоль спины плеткой.
— Беги и больше не попадайся!
Но Пронька не побежал, даже шага не ускорил — пошел к Спирьке. Увидел Настеньку. Сказал спокойно, отчужденно:
— Помоги донести.
Они кое-как с теткой отходили Спирькину мать, которая потеряла сознание, когда увидела выброшенного на дорожную пыль сына, подняли его, понесли домой...
Прошло уже сколько дней, а Спирька все хворает, почти не встает с постели.
«Не прощу! — снова закипает в Пронькином сердце бешеная злоба.— Поплатитесь! За каждый удар!»
Пронька соскочил с низенького крылечка, прошелся по двору, чтобы хоть немного успокоиться.
Ночь надвигалась темная и холодная. Да и пора уж похолодать — октябрь. По небу ползли седовато-мрачные тучи. Со степи ворвался пронизывающий ветер и стал гонять по дворам и улице пыль и солому. А вскоре зашелестел нудный и мелкий дождик. «Вот погодка, черт бы ее побрал!» — ругнулся про себя Пронька и пошел в сарайчик.
— Ты жив, Артемка? — тихо произнес он.
— Еще жив,— донесся будто из-под земли глухой голос.— Открывай, замерз...
Пронька быстро посбросал хлам, поднял с погребца доску. Оттуда, словно пружиной, выбросило Артемку. Было слышно, как тот клацал зубами.
— Ух и холодище! Думал, околею.
— Холодно,— подтвердил Пронька.— Нынче, пожалуй, в избе переспишь...
С того дня, когда к Проньке наведались нежданные гости, Артемка почти не вылазил из погребца — Пронька не разрешал. Боялся: вдруг еще нагрянут беляки и схватят Артемку. Только в глухие ночные часы выпускал его обогреться, поесть горячего да размяться. Сегодня опасно держать Артемку в сыром погребце — может простудиться.
В избе было тепло, пахло хлебом и щами. Артемка прижался щекой и грудью к горячему боку печи, прикрыл глаза.
— Хорошо!..
Тетя с состраданием поглядела на исхудавшее бледное лицо мальчика, с синими разводьями под глазами, и сердце ее сдавила жалость: «Бедный ты, бедный. Ведь совсем еще дите, а сколь пережил, сколь выстрадал... И взрослому не вынести...»
Дрогнули Артемкины ресницы, открылись серые глаза, усталые и совсем недетские. Встретились с глазами женщины.
— Теть, чего плачете?
Тетя торопливо смахнула слезы.
— И ничего не плачу... Садись вот, похлебай горяченьких...
Хлебает Артемка щи, а голова забита мыслями. Думает обо всем, что произошло за эти дни, думает о Настеньке, о Проньке, о Спирьке. Болеет Спирька, сильно болеет. Из-за Артемки пострадал. А от этого еще горше становится. И Проньку избили. Два зуба вышибли.
Скосил Артемка глаза, Проньку увидел. Сидит, отвалившись к стене. Не то дремлет, не то думает. Лицо строгое, даже суровое.
Плохо знал Артемка до сего дня, что такое настоящая дружба. Думал: дружить — это вместе гулять, не драться, ну помогать в чем друг другу. По-пустому думал. Не знал, потому так и думал. Теперь знает. Навсегда... Пронька и Спирька показали. Крепко показали. Артемке даже почему-то страшно: смог бы он вот так, как они? Выдержал бы?
И Настеньку не знал до этого. Казалась тихой, робкой. Вышло — другое. Вспомнил день, когда Пронька спрятал его в погребок сараюшки. Темно, сыро. Час прошел, второй. Тоска прокралась в сердце, робость: почему не приходит Пронька? Почему не забежит тетя, не расскажет, что случилось? Вдруг над Артемкой шорох, потом чуть слышно:
— Тема...
Настенькин голос.
— Открой, надоело.
— Не говори громко. Еще услышит кто.
— Да открой же,— стал сердиться Артемка.— Как в могиле тут. Противно.
Настеньке жалко Артемку. Очень. Знала, что в погребце — не на печи. Но не открыла.
— Нельзя. Проньку беляки в штаб увели. Про тебя пытали... Лежи, Тема, молчи, не шевелись.
Притих Артемка, сердце задрожало: как бы беды с Пронькой не случилось. Потом жиганула мысль: а вдруг выдаст? Нет, не от подлости, а от плеток или под наганом? Что скрывать: струсил Артемка. Не поверил в силу Проньки.
Заговорил торопливо, горячо:
— Быстрей открой. Вдруг Пронька выдаст? Открой — уйду! Быстрее, ну!
Настенька снова промолчала. Потом произнесла тихим, незнакомым голосом:
— Молчи и лежи. Не выпущу отсюда. Сразу схватят... А о Проньке зря так думаешь.
Но Артемка уже не мог совладать с собой, стал бить в половицу, чтобы выбраться на волю и бежать, бежать...
Вдруг доска приподнялась, отлетела в сторону. Артемка стремительно сел, только голова торчала над полом, и сразу встретился с глазами Настеньки. В них было что-то такое, отчего Артемке стало нехорошо.
— Беги,— тихо бросила Настенька.— Беги.— И как ледяной водой за ворот: — Если сам трус, то о других так не думай.
Артемка не побежал. Он даже не встал под холодным, отчужденным взглядом Настеньки.
Стало вдруг скверно и стыдно. Он молча лег на прежнее место, глухо приказав:
— Закрой.
Половица опустилась.
Долго лежал Артемка в темноте и тишине, переживая стыд. Казалось, навечно теперь потерял Настенькино уважение и веру, да неожиданно донеслось сверху тихое, робкое, как прежде:
— Тема, слышишь? Тема, ты не обижайся на меня... Ладно? Я не хотела...
Сразу полегчало, вздохнул:
— Это я виноват.— И трудно добавил: — Оробел было совсем... Иди узнай о Проньке.
Узнал обо всем вечером от самого Проньки. И еще тяжелее стало. «Не верил в них, боялся, что выдадут, а они вон какие! Под плетками молчали. Спирька-то! Вот не думал!»
Да, многого не знал до этого вечера Артемка о своих друзьях. О многом не задумывался.
...Опустела миска. Отложил Артемка ложку.
— Спасибо, тетя.
— Может, еще?
— Наелся. Хорошо теперь. Тепло.
Открыл глаза Пронька:
— Хотя бы твой знакомый очкарик приехал.
— Наумыч?
— Он. Может, Спирьке лекарства бы какие дал...
Артемка поник головой: ни слуху ни духу об отряде.
Где он?
Легли спать. Тепло, а не спится. Может, оттого, что за окнами бьется унылый ветер, шумит и шумит дождь, нагоняя тоску? И лишь в самый глухой час заснул Артемка коротким и тревожным сном. Показалось, будто он легко оторвался от земли, взмахнул руками и поплыл, поплыл где-то между облаками, словно большая птица. Но сразу же вздрогнул, проснулся: почудилось, будто кто-то стукнул в окно. Приподнялся на локте, напряженно устремил взгляд в темное, слепое окно, затаил дыхание. Тихо. Только слышно, как бушует ветер, бросая в стекла дождевые струи.