В этот промозглый холодный день хоронили Спирьку Гусева.
Тощая кляча, утопая чуть ли не по колени в грязи, еле тащила телегу с грубо сколоченным некрашеным гробом. За телегой понуро шли почерневшие от горя Спирькины мать и тетка, рядом Пронька, Серьга, Настенька...
Пронька как уперся взглядом в гроб, так и шел до самого кладбища, не выбирая дороги: топал дырявыми обутками по лужам, по чавкающей грязи. Его зеленые глаза будто застыли, заледенели — ни жизни в них, ни мыслей. Порой казалось, что он и не видит ничего перед собой...
Вот и кладбище. Телега остановилась возле вырытой могилы. Мужик, хозяин лошади, Пронька и Серьга сняли легкий, пахнущий сосной гроб, примостили на краю ямы, потом опустили длинными рушниками в могилу. Глухо забухала мокрая земля о гроб, и вот уже вырос холмик с небольшим, тоже некрашеным крестом...
Не стало больше Спирьки... Эх!.. И Пронька, бросив на телегу лопату, рванулся с кладбища. Плакал под чьим-то чужим забором. Плакал так, как ни разу в жизни: трудно, неумело, страшно. Потом внезапно подавил рыдания, отер ладонью щеки и пошел в село, по-прежнему не выбирая дороги.
Дома медленно стащил с себя насквозь промокший шабуришко, раскисшие обутки, сел у стола. Тетя жалостливо спросила:
— Схоронили?
Пронька кивнул, прикрыл ладонью глаза, будто от яркого света. Тетя встревожилась:
— Никак, заболел, Прошенька?
Он не ответил, вздохнул.
Потом стал жадно отхлебывать из жестяной кружки кипяток, охватив ее обеими ладонями.
— Господи, что за жизнь пришла,— тоскливо выдохнула тетя.— Ни старому, ни малому защиты нет. Как есть, одним днем человек нонче живет.
Пронька поставил пустую кружку, прилег на лавку возле печи. И только закрыл глаза — Спирькино лицо. Не мертвое — живое. Какое видел третьего дня, до смерти: худое, желтое, с большими провалившимися глазами, с побелевшими веснушками и губами.
— Слышь, Проньк,— доносится слабый Спирькин голос.— Умру я.
— Вот еще! — грубовато кричит Пронька.— С чего умереть-то? С этих плеток? Ерунда. Еще пошумим, в бабки поиграем.
Спирька лежит на кровати, вытянув руки поверх одеяла, смотрит в угол потолка. Слышит он Проньку? Нет, пожалуй, не слышит: о чем-то своем думает, далеком, непонятном.
— Пронь... Тятьку с мамкой жалко... Плакать будут, когда умру. И себя жалко...
Пронька начал злиться, не отчего-нибудь, а от жалости.
— Говорю тебе, не умрешь — значит, так и будет. Тебе первому всыпали, что ли? Многих били. Артемку вон насквозь пулей прошило, и то оклемался! Выздоровеешь, Спирька, посмотришь!
Спирька долго молчал, глядя все в тот же угол, потом о трудом повернулся к Проньке:
— Артемка, поди, уже добрался к своим?
— И-и! — воскликнул Пронька, обрадовавшись, что Спирька заговорил о другом. — Поди, давно в отряде. Уже, наверное, успел какого-нибудь беляка шлепнуть. Сегодня люди сказывали: партизаны опять наклали белякам здорово. Пушки позабирали, пулеметы... Так что скоро вернутся. И батя твой.
На какое-то мгновение в Спирькиных глазах вспыхнула надежда, но тут же погасла.
— Не доживу я...
Пронька поморщился:
— Ты, Спирька, что малец какой: одно и то же...
А сам подумал с тоской: «И впрямь ведь не доживет!..» Горло вдруг словно петлей захлестнуло — ни слова ни полслова. Наконец кое-как выдавил:
— Ты, Спиря, крепись. У тебя сила большая... Я теперь знаю... Так били, а ты не выдал Артемку. Это, брат, не каждый выдержит. А ты выдержал. Так что крепись...
Пока Пронька говорил, Спирька смотрел на него напряженно и внимательно, потом тихо сказал, все так же не спуская глаз:
— Но ведь я Гнутому и Серьге сказал про Артемку...
— Так это другое дело! — горячо возразил Пронька.— Откуда ты мог знать, что Гнутый — дрянь человек? Серьга вот никому не сказал — значит, настоящий парень. А Гнутый — дрянь. Я ведь тоже вон Настеньке про Артемку сказал. Так что ты это брось, Спиря. То не в счет. А вот как под плетюгами молчал — здорово!
— Правда?..
— Правда, Спиря. Ты молодец. Настоящий парень.
Спирька улыбался. Улыбался бледными, непослушными губами. Даже на краю могилы он думал о своей вине и терзался. А теперь — все!
Пронька вышел от Спирьки в добром настроении: «Вытянет. Никуда не денется! А то уж и умирать надумал. Чудак!»
У филимоновской усадьбы увидел Ваньку Гнутого, тот поджидал Мотьку.
«А вот с этим я сейчас за все рассчитаюсь». И Пронька решительно подошел к Ваньке. Подошел и без всяких вступлений схватил его за ворот шубенки.
— А ну, падаль, отвечай, за сколь продал Спирьку и меня?
— Да... да... да ты что? — вытаращил в ужасе глаза Ванька.— Я не... не... не продавал...
— Сколь бабок получил от Мотьки?
— Три... три... тридцать. Я же не знал, что вас бить будут.
— Тридцать? Что так мало взял, гад ты ползучий? Что, мои два зуба, которые выбили беляки, тридцать бабок стоят? Да? А Спирькина жизня тоже? Ты кого продал? Своих продал! Ты теперь враг. Колчак!..
И Пронька ударил Гнутого прямо в зубы. Потом еще, еще. Бил исступленно, зло, за всю свою боль и за Спирькину. Ванька даже не успел закричать, позвать на помощь. Он скулил, валялся в грязи, а Пронька бил его без жалости.
Выбежал со двора Мотька. Сначала испугался, потом пришел в дикий восторг.
— Вот это кладет! — прошипел в восхищении Мотька.— А ну-кось еще! Так! По глазу? Ух ты! Ловко!..
Пронька отпустил Гнутого, обернулся:
— А, это ты, Матюша!..
И еще с розового лица Мотьки не сошло оживление, в масляных глазках не потух огонек звериной радости, Пронька с наслаждением хлестанул его по пышной роже.
— А это твоя доля за болтовню, Матюша. Это за меня, а это за Спирьку!.. А это наперед. На всякий случай, кулачина ты проклятый.
Мотька выл, как пес, протяжно и звонко. Пронька не стал дожидаться, когда выбегут к нему на помощь, ушел.
А наутро узнал, что умер Спирька...
«Не стало Спирьки, а? Был — и нету. Как же это так? Нету!»
Пронька открыл глаза, резко встал с лавки.
— Что с тобой, Прошенька? — испуганно спросила тетя.
— Ничего... Спирьку жалко...
Тетя легонько промокнула платком глаза:
— Жалко... Да как жалко, Прошенька... Не приведи господь.
Пронька с минуту сидел, напряженно раздумывая о чем-то, потом решительно шагнул к вешалке.
— К Серьге схожу.
— Посидел бы дома нынче... Погода-то совсем вздурела. Гляди, что на дворе деется.
Пронька равнодушно глянул в окно: ветер в самом деле стал сильнее и еще злее сыпал водяной пылью. Дорога теперь превратилась в длинную лужу, и по ней беспрестанно, словно судорога, пробегала черная рябь.
— Схожу...
Тетя беспомощно махнула рукой, вздохнула:
— Не бережешь себя, Проша. Нисколь не бережешь. Гляди, все мокрое: и одежда, и обутки. Не даешь просохнуть. Ить простынешь — захвораешь...
Пронька молча собрался и вышел из избы. Уже на улице надвинул шапку по самые брови и зашагал, прикрыв лицо от встречного ветра с дождем и снегом.
Серьга чистил у коровы. Выглянул из сарая на стук калитки, позвал:
— Иди сюда, Пронька.— И когда тот подошел, добавил : — Сейчас приберу, и в избу пойдем.
— А мне в избу ни к чему... Дело к тебе.
Серьга вопросительно уставился в хмурое замкнутое лицо Проньки.
— Заканчивай работу, потом.
Серьга быстро управился, прислонил вилы к стене сарая.
— Ну?
Пронька заговорил не сразу, несколько раз испытующе глянул на Серьгу:
— Присядем.
Сели на ясли. В сарае было тепло и густо пахло навозом. Сквозь небольшое оконце трудно пробивался свет.
— Я вот зачем... Жалко тебе Спирьку?
— Жалко... Чего спрашивать-то...
— Хочешь отомстить за него?
— Как?! Кому?! — от неожиданности воскликнул Серьга.
— Тише ты... Белякам, конечно. Гришане и всем остальным.