— Да, подымается мужик. Сурьезное дело будет...
У Артемки сердце замерло от тревожной радости: неужто и до них докатилась война? А через два дня он еще больше убедился и понял, что наступает грозное время.
Это было 11 июня. Ночью прошел дождь, да такой, что во дворе собралась огромная лужа.
Артемка еще валялся в постели, когда мать попросила:
— Ты бы, Темушка, встал да воду согнал со двора: ни пройти, ни перепрыгнуть.
Вышел — тепло, парной землей пахнет. Солнце так и бьет по глазам — смотреть трудно. Воробьи будто ошалели, под стрехой возню, крик подняли, что твоя ярмарка.
Закатал Артемка штаны, прошел лужей в завозню, взял лопату. Копает канавку, а сам поглядывает, как за ним по канавке вода бежит. Вывел на улицу, пустил: зажурчала вода, даже запенилась. Обрадовалась, видать, что на волю выбралась.
Разогнулся: что это? На Спирькином заборе квадратик белеет. Подошел — листок приклеенный.
— Тема, что там? — послышался звонкий голос: Настенька из калитки выглядывает.
— Написано что-то. Иди — почитаю.
Настенька рада, что позвал, прибежала, встала рядом:
— Мелко-то как написано!
— Ничего, прочтем,— солидно ответил Артемка.
Первые же строки жиганули яркой молнией.
— «Товарищи крестьяне! Долго мы терпели издевательства и непосильные поборы кровопийцы Колчака и его кровожадной шайки. Долго мы смотрели, умываясь горючей слезой, как убивают наших детей и братьев, как истязают наших жен и матерей, как жгут наши села, грабят наше добро, нажитое тяжким трудом.
Довольно, товарищи! Проснитесь! Подымайтесь все, как один, на битву с заклятым врагом трудового народа! Беритесь за оружие!..»
— Ого,— прошептал Артемка, а по спине пробежали мурашки.— Вот это штука!
Настенька ухватилась за Артемкину руку, стоит не шелохнется, смотрит на листок напряженными глазами:
— Читай, читай, Тема...
Не заметили, как подошли и стали позади две женщины, а потом мужик с уздечкой — мимо шел. Слушали сосредоточенно, мужик забыл даже о куреве: как держал в пальцах незажженную самокрутку, так и застыл.
— «...Наша власть — народная Советская власть. Она — наше счастье и свобода. Так поднимайтесь же на ее завоевание!
Дорогие товарищи, братья и сестры! Не давайте своих сынов в армию Колчака, которая хочет задушить Советы, а нас превратить в рабов. Прячьте хлеб, уводите лошадей и скот, чтобы не отнял их Колчак.
Сейчас по всему уезду ненасытная белогвардейская свора объявила новый побор скота для своей бандитской армии и иностранных интервентов.
Будьте начеку, товарищи!
Мешайте врагам нашим как сможете, срывайте их планы, бейте колчаковцев, громите карательные отряды и всякую буржуазно-кулацкую сволочь...»
Крепкая оплеуха отбросила Артемку в сторону. Обернулся — Кузьма Филимонов, злой, вспаренный, с ворохом скомканных листовок в руке.
— Марш отседова, морды! — заорал.— Плетей захотели?! Али в каталажке попариться? Я вам покажу, как крамолу читать! — И уже к Артемке: — А тебе, гаденышу, шкуру спущу, коли еще замечу. Ты у меня быстро эту самую грамоту забудешь.
Женщины и мужик чуть ли не бегом бросились врассыпную. Артемка с Настенькой отошли на свою сторону улицы, остановились.
Кузьма торопливо сдирал пальцами листок, но он крепко держался на заборе, отрываясь мелкими лоскутьями. Тогда Кузьма остервенело принялся соскабливать его ножом, потом глянул вдоль улицы: где еще кучкой стоит народ. Увидел — понесся туда.
Артемка злорадно усмехнулся и неожиданно закричал вслед Кузьме:
— Держи его! — А потом уже к Настеньке: — Видала, как забегали? Это, брат, только начало. Погоди, не так еще бегать будут.
А у Настеньки свое на уме:
— Больно ударил-то?
Артемка махнул рукой:
— Ну уж — больно! Ерунда.
— Ага, вон как стукнул!
Артемка снова рассердился:
— Да что ты все с жалостью ко мне пристаешь? — Увидел, как огорчилась Настенька, смягчился : — Сказал, не больно — значит, не больно. Меня еще не так били, да ничего... Ладно, я пошел. Дела есть.
Дел у Артемки особенных не было. Как вошел во двор — сразу на чердак: полюбоваться браунингом, поцелить им, представляя, что ведешь бой, и снова вложить в кобуру. На этот раз прятать в тряпки оружие не стал: пристегнул кобуру на пояс под рубаху.
Так и ходит теперь всегда: рубаха навыпуск, под рубахой кобура с браунингом: мало ли что может случиться.
Однажды забежал Спирька и снова стал звать на рыбалку. Он так хвалил клев, так хвастал, будто рыба почти сама на берег лезет, что Артемка согласился.
— Ты совсем куда-то запропал, — говорил Спирька, пока Артемка собирал удочки. — На улицу не выходишь. Мотькин брательник-то руку с повязки уже снял. Мотька говорит: в Камень скоро поедет, отряд солдат возьмет и бандитов бить будет.
— Каких бандитов?
— Тех, которые по лесам живут да на села нападают. Партизаны, что ли...
— Дурак ты, Спирька, — сплюнул Артемка. — Мелешь сам не знаешь что... Идем-ка лучше.
Спирька обиженно закричал, крутясь возле Артемки, забегая то слева, то справа:
— Почему дурак? Почему мелю? Не веришь, да? Вот те крест — правда! — И Спирька торопливо перекрестился.
— Почему не верю? Верю. Только партизаны не бандиты. А обыкновенные наши мужики — беднота. Пообиженные колчаками.
— Чем пообиженные?
— Мало ли чем! То коня последнего уведут, то избу сожгут или в каталажку посадят.
— А!.. — протянул Спирька удивленно.
— Вот тебе и «а»! А ты — бандиты! Мотька твой — бандит. И все твои Филимоновы — бандиты. И Лыковы... Читал, поди, листовку, что на вашем заборе висела?
Спирька округлил глаза:
— Листовку! На нашем? Какую листовку?
Артемка усмехнулся презрительно и снова сплюнул:
— Эх ты, тяпа-ляпа!..
На этот раз Спирька и не подумал обижаться.
— Какую листовку? Что там было? Скажи.
— Про то, что восставать надо и кровопийце Колчаку голову рубить. Вот что!
Спирька даже приостановился.
— Да ну?!
— То-то. Они, партизаны, может, за Советы бьются, а ты Мотьку-кулака слушаешь да радуешься, как дурак.
Спирька умолк, подавленный Артемкиными новостями и доводами. Молчал до самой рыбалки.
Нашли тихую глубокую заводь.
— Я пойду к той ветле,— торопливо указал Спирька на дерево, что низко нависло над водой. Артемка кивнул:
— Давай.
Размотали лесы, наживили крючки, и вот уже заколыхались на воде поплавки. Ребята попритихли в ожидании первой удачи. Поплавок Артемкиной удочки «клюнул»: раз — и затрепыхался на берегу красноперый окунишко. Потом еще, еще...
Спирька заерзал на своем дереве от зависти, но все-таки улыбнулся поощрительно: дескать, лови, лови, рыбки всем хватит. Но когда Артемка выудил шестого окуня, Спирька не выдержал:
— Что-то неудобно тут сидеть. Перейду-ка к тебе? — и взглянул просительно на Артемку. Тот разрешил:
— Не жалко, садись.
И снова затихли, вперив глаза в поплавки. Просидели далеко за полдень, а рыба будто смеялась: ходила ходуном, всплескивала, объедала червей, а на крючок не шла. Артемка поймал одного чебачка, а Спирька трех.
Артемка негодовал:
— Рыбак называется! Вся рыба тебя боится. Как подсел — поразбежалась. А говорил: «Линей таскаю!»
Спирька сидел унылый и даже не оправдывался. Наконец Артемка сердито бросил:
— Идем домой.
Как только вернулись в село, сразу почувствовали что-то неладное. На улице стояли кучками женщины, мужики и встревоженно переговаривались. Оказалось, час назад сельский староста от имени правительства объявил об очередной реквизиции скота.
Артемка знал, что это такое. Реквизиции в Тюменцеве были уже дважды. Тогда под вопли женщин каратели уводили со дворов или корову, или овец, или свинью.
Двор Каревых до сих пор обходили. Да и что возьмешь, если у них одна старая корова да боровок.
В сельской управе огласили список дворов, обязанных сдать мясо. На этот раз в списке оказалась и фамилия Каревых. Мать, осунувшаяся враз, тихо плакала в избе. Артемка страдал, глядя на нее. Но чем он мог помочь матери, чем утешить ее? Знал: если заберут корову — пропадать им с голоду. Только на молоке да на картошке жили. А если боровка — тоже не сладко. Зиму снова без мяса.