Мальчик любил наблюдать за тем, как пчела, усевшись на цветок, берет взяток, как муравей прилежно тащит былинку раза в три больше его, как гусеница, сжимаясь и выпрямляясь, вползает на ствол дерева. Он, со слов матери, многое знал о повадках насекомых и мог, поймав какого-нибудь жука, подолгу рассматривать, его, рассказывать о нем. Все в природе вызывало в нем интерес и восхищение — это чувство было свойственно Шмидту всю его жизнь.
С матерью было легко, а с отцом труднее.
…В Латвии крестьянские земельные наделы не делились между наследниками, как в других губерниях царской России, а целиком переходили к старшему сыну. И оба деда Отто Шмидта — и по отцу и по матери, — будучи младшими сыновьями, уходили на заработки — работали плотовщиками, плотниками, шорниками, сторожами у помещиков. Только под старость они арендовали каждый по мызе. Семьи у них были большие — по 10–15 детей. Дать им даже начальное образование не было возможности. Все работали с детских лет. Только немногим, в том числе отцу и матери Отто, удалось кончить сельские школы.
Юлий Шмидт — слабый здоровьем мечтатель, тщетно стремился к труду, отвечавшему его склонностям. Но тяжелая жизнь не позволяла выбирать. Сначала он стал учеником часовщика, потом приказчиком у купца.
Пошедший по «торговой линии» крестьянин мечтал о своем «деле».
«Пусть будет хоть пять рублей в обороте, но это будет моя торговля», — говаривал приказчик жене и настойчиво требовал, чтобы из его и так небольшого жалованья откладывались копейки и рубли на «обзаведение».
Он сделал все-таки попытку — с очень скудными средствами начать самостоятельную торговлю бумажными товарами, но это кончилось полным крахом.
Неудача усилила религиозность и без того очень богомольного отца Шмидта. Он заставлял жену и сына молиться по нескольку раз в день. В семье создалась взвинченная, мистическая обстановка. По вечерам читали вслух библию. Отто, по приказанию отца, заучивал наизусть страницы из евангелия.
Уповая на милость божью, неудачливый торговец все чаще и чаще задумывался над тем, как вывести своего первенца «в люди», дать ему образование. Это было очень и очень трудно сделать. Где взять средства?
Летом 1899 года семья Шмидтов отправилась из Могилева в Прибалтику. Конечно, эта поездка была не для того, чтобы познакомить дедов и дядей со внуком и племянником, а чтобы на большом семейном совете решить судьбу мальчика.
На мызе у деда — отца матери — все очень нравилось Отто, а больше всего сам дед: высокий и крепкий, как старый дуб, что рос под окном дома. Старик, не выпускавший изо рта чубука самодельной изогнутой трубки, внимательно приглядывался к восьмилетнему мальчику, высокому не по годам, худенькому, с чудесными светло-голубыми, прозрачными, как льдинки, глазами. Он подолгу беседовал со смышленым внуком.
В один субботний вечер на мызе собрались родичи — старшие братья матери — такие же рослые, как и дед, медлительные крестьяне-латыши. Приехал на бричке дед со стороны отца. Он тоже курил изогнутую трубку, и у него тоже были большие и натруженные руки землепашца.
После ужина мальчика отправили спать. Но ему не спалось. Он стал прислушиваться к разговору взрослых, доносившемуся из-за дощатой перегородки, и вдруг услышал свое имя. Да, речь шла именно о нем.
— С тревогой и ужасом, — рассказывал как-то друзьям Отто Юльевич, — я слушал эту беседу взрослых обо мне. Я мечтал о школе, куда уже бегали мои ровесники в Могилеве, а услышал иное. Один из дядей говорил о том, что «самое лучшее на свете — ремесло». В доказательство он приводил поговорку, что-то вроде — «ремесло не коромысло, плеч не ломит, а само прокормит». Другой брат матери предлагал обучать меня портняжному делу, третий настаивал на том, чтобы меня отдали в обученье к сапожнику.
Выслушав все советы, глава семьи — дед, помолчав немного, сказал:
— Этот мальчик способный, и нужно сделать так, чтобы он получил образование. Одним родителям такого расхода не поднять. Все мы люди небогатые, но если сложимся, то разве не сможем помочь одному из наших детей?
В патриархальной семье слово старшего было законом.
Перед мальчиком открылся путь к знанию.
Отто Шмидта приняли сразу во второй класс Могилевской классической гимназии. Учеба давалась гимназисту очень легко. Его способности и память удивляли не только товарищей, но и преподавателей. Но занимался он очень старательно и из класса в класс переходил с отличием.