Пятницкий молчал, смотрел на противоестественно седой клок волос, разделявший надвое слегка вьющуюся шевелюру Зернова.
- Надо же,- покачал головой.- Чуб твой под Вилкавишками побелило?
- Нет. Это у меня с детства,- ответил растерянный, ошеломленный Зернов и выкрикнул: - Что ты мне о чубе! Ты о Павле! О Павле скажи!
Пятницкий будто не приметил этой вспышки, сказал с горечью:
- Он ведь тебя убитым считал, Валентин... Так и не узнал, что ты живой...
Долго никто из них не решался нарушить молчание. Наконец Зернов выдавил:
- Убит Паша? Когда? Расскажи, что знаешь?
- Еловских в наш полк после прорыва пришел. Как и ты, из госпиталя. Комбатом-восемь. Три дня назад в бою за фольварки...
Роман рассказал о Еловских все, что знал. А что он знал? Много ли знал?
- Гора с горой не сходится...- угрюмо проговорил Зернов.- Не-е-ет, человеку с человеком тоже сойтись не пришлось.
Зернов встал, походил от изгиба до изгиба окопа, снова сел на футляр стереотрубы, заново обтянутый обрезками плащ-палатки разведчиками Кольцова восемь дней назад в Цифлюсе. Втянув губу, прильнул к окулярам.
Подкручивая маховичок горизонтали, он ощупывал многократно усиленным зрением то, что не мог увидеть час назад.
Серые, редкие клочья тумана бродили по огромной свалке машин, пушек, бронетранспортеров и иному военному добру, беспорядочно разбросанному по склону до самой воды и ставшему хламом. С выверенным постоянством, поднимая пенные гребни, волны пошевеливали неуклюжие плоскодонные баркасы, прибитые к береговому песчанику, баюкали возле уреза тела мертвых.
Зернов оторвался от прибора, потер ладонями лицо, сказал куда-то вниз, в землю, о том, что не оставляло его и не могло сейчас оставить:
- Меня убитым считал:.. Нас подобрали. Двоих. Актюшин без ног, а я вот он... Нет, значит, Павла...- Зернов поднял взгляд.- Ты знаешь, комбат, о его семье? В Киеве, всех. Исчез на земле род Еловских. Павел был последним...
Зернов болезненно улыбнулся шмыгающему носом Жене Савушкину. Сучки, которые собрал Женя, были сырыми и грели плохо. Зернов, видно, приметил никудышное настроение парня, потрепал его по шапке, спросил:
- Солдат, почему у тебя ноги разные?
Женя с сомнением посмотрел на свои ухлюстанные сапоги.
- Чего это вы, скажете тоже...
- А как же, смотри: одна нога правая, другая - левая.
Лучше костерка согрело Женю шутливое слово, оскалил удивительно белые зубы.
Зернов, освобождаясь от гнетущих дум, выскочил на бруствер и, утопая в песке, взобрался на соседнюю дюну, поросшую местами цепким стелющимся кустарником. Спросил оттуда:
- Комбат, долго нам еще сидеть у самого синего моря? Что ты там про Кенигсберг помянул?
Пятницкий поднялся к Зернову. Сказал, не отвечая на вопрос:
- Тяжело было Павлу... Ты-то как тогда? Друзья ведь...
Зернов умоляюще попросил:
- Не надо об этом, комбат. Мало ли что в те проклятые минуты... Всякое думалось. Павел исполнял свой долг, я - свой. Что могли - сделали... Искал его. Написал в часть - сообщили, что ранен. Разыскал госпиталь - сообщили, что выбыл.
Только теперь Пятницкий ответил на вопрос Зернова:
- В дивизионе никто ничего толком не знает, но думаю, что скоро снимут нас с этого участка - и на Кенигсберг.
- Долго с ним чикаются. В январе еще подошли... А смогут немцы, как мы, например, в Сталинграде?
- Поживем - увидим,- ответил Пятницкий и подумал, что не исключается другой вариант: не в Кенигсберг, а в Берлин перебросят. Вот уж где народу поляжет... За каждый паскудный фольварк зубами держатся, а уж за столицу рейха...
Мысли Зернова шли в том же направлении. Спросил Пятницкого:
- Комбат, а если на Берлин?
- Куда пошлют. Мне все равно.
- Не скажи. Человек честолюбив и на смертном одре,- невесело улыбнулся Зернов.- Если умирать, то в Берлине все же... солиднее, что ли.
- Солиднее, Валентин, вообще не умирать,- ответил Пятницкий и ткнул рукой в направлении песчаных куртин, где ложбинками пробирались двое.Наши, похоже. Коркин с Васиным, кому больше. С Коркиным не знаком еще?
- С Коркиным перекинулись парой слов. Он вчера вторую звездочку на погоны нацепил. Ты-то, комбат, почему в лейтенантах засиделся?
- Ну, это не от меня... Точно, они самые,- перестал сомневаться Пятницкий.- Понятно. На море посмотреть захотелось, может, и трофеем каким поживиться. Вон у Васина рожа какая крученая, он и подбил Коркина, не иначе.
Подошедший Коркин поспешил упредить неизбежное:
- Не в оправдание, комбат. Понимаешь, извелся весь. Вот и решили с Васиным навестить вас. Пушки вычищены, как на парад, гильзы собраны...
- Разрешения не мог спросить? По телефону хотя бы, Коркин? - прервал его Пятницкий.- Как в артели какой-то. Старшина не вернулся?
- Нет еще. Ему Греков приказал машину присмотреть, какая поновее,Коркин засмеялся.- Как же, Юра Греков - исполняющий обязанности командира дивизиона, ему теперь без персонального "мерседес-бенца" никак нельзя.
- Я же Тимофею Григорьевичу наказал коней и повозку! - возмутился Пятницкий.- Когда ему машиной заниматься!
- Так он и кинется за машиной, держи карман шире,- успокоил Коркин.Горохова не знаешь, что ли? Да вон он, легок на помине. Не дядька Тимофей витязь.
В россыпи редкого, гнутого-перегнутого ветрами сосняка, что тянулся вдоль гребня прибрежной возвышенности, показался всадник. Вид у него был далеко не богатырский, но конь под ним... Буланый жеребец, тугой под шкурой, в белых чулках на тонких беспокойных ногах, гордо нес грациозно вскинутую голову, покусывал удила и, заламывая мускулистую лебединую шею, казалось, с презрением взглядывал на седока.
- Где это ты разжился, Тимофей Григорьевич? - восхитился Коркин.
Старшина с трудом высвободил ступню, засунутую в стремя, как он сам говаривает, по самое некуда, неловко сполз брюхом с седла, тогда уж, поддержанный Коркиным, извлек из стремени вторую ногу. Махнул рукой в сторону моря:
- Там.
Васин, восторженно смотревший на коня, схватился за повод.
- Какая красивая... Бежевая, да? Дай прокатиться, дядька Тимофей!
Расстроенный Тимофей Григорьевич выдернул чембур из рук Васина, передразнил:
- Кра-си-ва-я... Жеребец это, дурак ты бежевый! Пошел вон, мамкин сын!
Захлестнув чембур за пучок веток, Горохов стал возмущенно говорить Пятницкому:
- Что это творится, Роман Владимирович? Разве это люди? Кто их на свет произвел, чью они титьку сосали? Как их назвать? Ладно, когда людей, если война придумана... Лошадей-то за какие грехи? Пропасть сколько! Весь овраг доверху. Друг на друге, друг на друге... Сгоняли табуны и били, били из пулеметов. Может, посмотрите?
- На людей насмотрелся,- сквозь зубы ответил Пятницкий.- Этого еще не хватало... Рысака-то куда? На парад, что ли?
- Попробую в упряжке, не годится - в хозвзвод отдам... В кустах стоял, взял повод - затрясся, шкура ходуном заходила. Даже лошади умом тронулись от всего этого...
Пятницкий запустил пятерню в черную щетинно-жесткую гриву коня, ласково поскреб. Конь мотнул мордой, приподнял, покачал переднее копыто, напомнил Роману Упора. Такой же холеный и сытый. Только Упор вороной. Пятницкий сунул стремя под мышку, примерил на вытянутую руку, озорно подмигнул Васину - сойдет! - и взял у Горохова повод.
Не кавалерист Тимофей Григорьевич, хотя и при конях в колхозе - на телеге больше. Но все же. А комбат-то куда? Городской ведь, ему ли верхом! Тимофей Григорьевич, снисходительно прощая, покачал головой. Пятницкий вставил носок в стремя, легко и ловко взлетел в седло, пригнетился. Конь строптиво и сбивчиво покопытил землю, но, почувствовав уверенный и требовательный нажим шенкелей, успокоился и сторожко ждал следующей команды. Она пришла с болью врезавшихся удил. Жеребец вскинулся передней частью, высоко поиграл чулками.
Пятницкий посмотрел на восхищенных товарищей и внутренне смутился театральности сделанного, прикрыл смущение шуткой:
- Представление окончено, можно разойтись!