Но ладно! Просто надо быть готовым ко всему.
То и дело хотелось встать и по всегдашней привычке зашагать от стены к стене и обратно. Так легче думается и еще бодрей чувствуется. Но кандалы неумолимой тяжестью напоминали о плене, о поражении, о гибели товарищей. Наручники сжимали его, как горе, как мысль о жене, о сыне. Что будет с ними? Как переживет жена? Если б хоть недолго побыть с ней вдвоем, наедине!..
Он уже был бы мертв, если б офицер при аресте не сдержал добровольных убийц. Этот офицер вынужден был запретить им расправу, хотя сам готов был растерзать его. Игра! При аресте законность должна быть соблюдена, а дальше...
Поражение, разлука, плен — все соединялось в одну боль.
Страха не было.
Не страх, а боль.
— Schmerz empfind'ich, keine Furcht [Боль испытываю я, не страх (нем.).] ,— повторял он про себя, не спуская глаз с приоткрытой двери.
Интересно бы заглянуть в коридор — какой сюрприз готовится там?
Боль сегодняшних поражений — опыт и урок для будущих побед. Но боль все-таки есть. Она не покидает его ни на миг. Он полон ею!
— Schmerz empfind'ich, keine Furcht...
— Ага! В коридоре нарастает шум!
Сейчас обнаружится секрет гуманно приоткрытой двери. Европейская цивилизация любит в таких делах тайну. Тут, в застенке, дело пойдет без вежливости, без манишек и крахмальных воротничков.
Пьяное европейское варварство ворвалось в камеру.
Одиннадцать или двенадцать полицейских агентов в пиджаках, в форменных и полуформенных куртках, воодушевляя себя криками, кинулись к Левинэ.
Смерть!
Они остановились на миг, упершись взглядами в него, словно соображая, с какой стороны ловчей кинуться.
— Я — один, вас — много, — сказал Левинэ, в упор глядя на них немигающими глазами и чуть приподымаясь со стула.— Что ж...
И он усмехнулся прямо в лицо ближайшему агенту, низенькому сангвиническому человечку, уже подскочившему к нему.
— Нет! — истерически закричал тот и рванул на себе ворот. — Запрещаю! По закону!
И, растопырив руки и ноги, он встал перед Левинэ.
Левинэ вновь опустился на стул.
Агент был так мал ростом, что затылок его пришелся вровень с лицом сидящего Левинэ. На затылке кольцами вились каштановые волосы, на шее по самой середине багровел крупный чирей.
— Европа! — орал капитан Мухтаров.—Да пустите вы меня, сукины дети, бабы слабонервные!
Но его уже выталкивали.
Дверь камеры замкнулась на ключ.
Розалья Владимировна Левинэ давно не видалась с сыном. Было похоже, что сын сознательно избегает показываться в Гейдельберге именно потому, что там живет мать. Может быть, этот город отмечен даже особой нелюбовью сына. Сын, надежда Розальи Владимировны, давно уже стал ее несчастьем.
В детстве и юности Розалья Владимировна хорошо изучила унижения и грязь нищеты. Но уже в полутемной мансарде, в которой она ютилась вместе с родителями и сестрами, воображение предсказывало ей прекрасное будущее. Просыпаясь, она говорила иногда мечтательно:
— Эй, прислуга, подать мне мое зеленое платье!
Но пока что приходилось ей одеваться самой. А зеленое платье было ее единственным платьем.
Она жила в обойных лоскутьях и грошовых расчетах отца, но бедность еще не успела сломить ее, когда мечта исполнилась: дочь гродненского обойщика стала богатой барыней. Счастье явилось в образе господина Левинэ, того самого, портреты которого, овитые плющом и траурными лентами, во множестве повисли по стенам двенадцатикомнатной квартиры через три года после рождения сына. Господин Левинэ, прельщенный красотой гродненской мещанки, женился на ней и увез ее к себе в Петербург.
Розалья Владимировна приняла роскошь и богатство как должное, как естественное исполнение мечтаний. Но она навсегда благодарно полюбила своего благодетеля и после смерти его поклялась остаться верной его памяти и ни за кого больше не выходить замуж. Клятву свою она выполняла свято.
Страстно, как любимейшую мечту, она отвоевала наследство от наскочивших в азарте родственников Левинэ, а кстати отогнала и своих родных, чтобы не смущали детей воспоминаниями о былой бедности. Все эти тети Минны и дяди Германы не нужны детям. Они только вымаливают деньги да жалуются. Совсем другие гости создают благородную жизнь, — сам господин Вышнеградский посещает ее со своей супругой, а лицеисты уже волочатся за Соней.
Собственный выезд, целый штат прислуги, три гувернантки, даже специальный балетмейстер для обучения Сони и Жени танцам, — все это призвано было отгородить детей от всех печалей и несчастий жизни. Она защищала их детство со всей страстью, той страстью, которая покорила в свое время господина Левинэ. Пусть детство их будет безоблачным! И она была упряма и категорична в своих действиях, как будто только ей была известна тайна счастливой жизни.