— Соня приехала со мной,— отвечала мать.— Я взяла ее с собой. Она очень нервничает.
Мать еще раз с отвращением поглядела на кандалы сына.
— Как ты тут спишь? — спросила она.
Было приятно, что она держится спокойно, без сантиментов и слез. Никаких мелодрам. Сильная и упрямая женщина.
— Хорошо сплю,— отвечал он.
— А пища?
— Тюремная. Кроме того, рабочие передают продукты.
— О пище я позабочусь. Как смели надеть на тебя цепи? Это — Россия!..
Свидание длилось недолго.
Они поцеловались на прощание.
Теперь надо выдержать визит адвоката, скуку юридической канители.
Все, что ставят ему в вину нынешние победители,— все это его заслуги, его гордость, его честь и слава. Если динамит Маркса действовал правильно и хорошо в его руках, то он счастлив. Родить в нем трепет может теперь только суд пролетариата, партии, суд над ним, вождем мюнхенских коммунистов, побежденных в борьбе. Если такой суд скажет: «Ты плохо работал», то в этом будет самая жгучая боль.
— Я не гожусь вам как подзащитный,— предупредил он графа, когда был вызван на свидание с ним. — Должен сказать вам, что я не намерен защищать себя на суде и добиваться смягчения наказания. Суд я рассматриваю как представителей определенного класса, которые являются моими политическими противниками. Ту борьбу, которую я вел, я буду продолжать и на процессе.
— Я очень рад этому,— отвечал граф, и это было так неожиданно, что Левинэ взглянул на него с любопытством.— Конечно, вы должны высказывать на суде свои убеждения с полной свободой.
— В таком случае,— и Левинэ пожал плечами,— о чем нам еще говорить? Я не знаю ваших политических убеждений, но думаю, что они — не мои. Вряд ли вы уверены в окончательной победе рабочего класса.
— А вы уверены в этой победе? — спросил граф.
— Конечно! На этом держится вся моя жизнь, вся моя работа. Меня не переубедит и угроза смертной казни.
Граф помолчал. Медлительный, любящий паузы, необходимые для размышлений, в коричневой своей охотничьей куртке, весь он был какой-то очень домашний, неофициальный, и удивительное отсутствие напряжения чувствовалось в каждом тяжеловатом движении его низкорослого могучего тела, в каждом звуке его голоса.
— Вы не будете приговорены к смерти,— отозвался он наконец. — Вы не должны быть приговорены к смерти,— поправился он.
Левинэ насмешливо пожал плечами в ответ. Граф кротко погладил бороду и терпеливо, снисходительно принялся разъяснять:
— Вам будет предъявлено обвинение в государственной измене...
— В неудавшейся государственной измене,— перебил Левинэ, улыбнувшись иронически и злобно, так, что складки пошли по его щекам и сверкнули зубы. — Удавшаяся государственная измена не есть уже измена, граф. Тех, кому удался переворот и захват власти, не судят, а называют правительством. Обвинение в государственной измене вытекает из политических, а не из юридических соображений.
— За государственную измену по закону приговорить к смерти нельзя,— продолжал граф спокойно. — Такого пункта в нашем законе нет. В нашем законе отсутствует также пункт, по которому деятельность коммуниста карается смертью. Принадлежность к партии коммунистов не карается по нашему закону смертью. Вы могли бы быть приговорены к смерти только в том случае (он сделал паузу), если б было доказано, что вы действовали по бесчестным мотивам, а не по искреннему убеждению. Таков наш закон, не правда ли?
— Я тоже юрист,— отвечал Левинэ.— Я изучал право в гейдельбергском университете, и добросовестно изучал. Мать прочила мне адвокатскую карьеру. Я знаю пункты закона. Но я адвокат особого рода. Мой клиент — рабочий класс. Я взялся защищать его интересы, отстаивать их всей своей жизнью и деятельностью, а эти интересы требуют борьбы за власть, свержения власти собственников, установления диктатуры пролетариата. Мои деяния направлены против существования тех, кто будет судить меня, и, что бы ни говорил ваш закон, закон борьбы классов приговорит меня к смерти, если только не испугаются судьи возмущения рабочих. Забудьте о законе и подумайте о политической борьбе.
— Вы очень убежденный человек,— сказал граф без улыбки.— Я вижу, что вам действительно очень жалко неимущих людей. Вы — очень добрый человек, не правда ли?
Вся беседа была необычна для графа. Невероятно уже одно то, что так хладнокровно можно было рассуждать о смертной казни с тем, кому грозит она.
Граф помолчал.
— Вам очень помогло бы,— вновь заговорил он,— если б вы подчеркнули на суде свою непричастность к убийству заложников. Добрые граждане очень взволнованы этим фактом.