— Вы знаете, товарищ Биллиг,— сказал он, и кроткая улыбка изогнула его нежный, почти девичий рот,— мы ведь приняли все меры, чтобы не было разгрома и кровопролития. Я близок к нашим руководителям и знаю,— он снизил голос до шепота,— что они даже отвели войска с позиций, чтобы держать охрану в Мюнхене. Да, да...
— Именем Эгльгофера? — отрывисто спросил Биллиг.
— Да,— доверчиво, тихим шепотом ответил товарищ Фриц и ближе пригнулся к собеседнику. — Одним нам, без Эгльгофера, могли бы не поверить. Все было договорено и со штабом противника. Но было уже поздно! Страсти слишком разгорелись!.. Было сделано все, чтобы предотвратить кровопролитие, чтобы все кончилось мирным соглашением, содружеством, да, да... Но было поздно, поздно! Массы уже не хотели подчиняться. Партизанские отряды, добровольцы Гофмана... Стихия вырвалась, слепая стихия!
— Вы увели войска с позиций? — спросил Биллиг тоже шепотом. Лицо его медленно наливалось кровью. Вновь летела над его головой чья-то винтовка и с плеском падала в Изар, вновь крики «отрезали! окружили!» гнали ничего не понимающих красноармейцев в Мюнхен, и вновь погибал в пытках Рудольф Эгльгофер, так до последней секунды и не узнав, значит, что случилось в армии, как использовано было его имя! — Вы увели войска? — повторял Биллиг, и глаза его сделались круглыми. И не мигали больше.— Вы?
Товарищ Фриц молчал в недоумении и тревоге. Он отклонялся от слесаря, и тело его бессознательно приподымалось со стула.
— Товарищ Биллиг,— проговорил он наконец,— но пацифизм...
— Рвать с вами надо было до конца! — тихо рявкнул Биллиг.— Гнать вас отовсюду, где вы засели,— из армии, из советов, рвать с вами до конца должен был Левинэ! Вот где слаба была партия! Гнать! Теперь я все понимаю! Трус? Не скрылся бы он — мы сами заставили бы его скрыться! У нас умных людей мало. Мы бросаться ими не позволим. А вас — слишком много. Гнать! Я много думал! Не для вас я теперь товарищ Биллиг. Гнать вас надо! Гнать.
Он сорвался со стула и со всей силы грохнул кружкой по столу. Фуражка слетела с его головы.
— Гнать! — рычал он, безумея от ярости и приступая к товарищу Фрицу. Он не выпускал из зажатых в кулак пальцев ручку от вдребезги разбившейся кружки. — Гнать к черту! К черту! К черту предателей! Изменников! Негодяев!
Немногочисленные посетители оглядывались, вставали. Из-за стойки вышел кельнер и двинулся к драчунам.
Товарищ Фриц побледнел так, что даже губы его стали белы.
— Гнать! — во весь голос, почти в беспамятстве выкрикнул Биллиг и бросился на Фрица, замахнувшись ручкой кружки.
И тут товарищ Фриц ринулся к двери.
Он пробежал почти два квартала и только тогда остановился, чтобы передохнуть.
Ему казалось, что сейчас, немедленно надо что-то сделать, исправить, объяснить. Надо двигаться, бегать, кричать... Надо предпринять что-то! Что? Спасти Левинэ! Устроить побег! Убить прокурора! Выстрелить в прокурора во время процесса и погибнуть!
Ноги сами несли его в редакцию.
Он влетел горячий, как после боя, возбужденный и еще более красивый в своем возбуждении, чем обычно. Белокурые завитки волос были спутаны на голове.
— Надо спасти Левинэ! — закричал он.— Левинэ — не трус! Это клевета! Клевета! Мы все это знаем! Надо спасти Левинэ!
Он захлебывался, и слезы заливали ему глаза.
— Надо телеграмму Гофману, Шейдеману, Эберту! Они должны понять! Они тоже социалисты! От имени партии! Его расстреляют! Завтра приговор!
Он задохнулся. В горле его клокотало.
— Спасти Левинэ! — вновь закричал он.— Требовать! Левинэ расстреляют! Расстреляют! Я не предатель! Я не изменник! Пусть меня расстреляют вместе с ним!..
Он упал на стул. Он был в истерике.
Свет и тепло летнего солнечного дня шли в наглухо запертые окна. Становилось душно от дыхания людей, стеснившихся под своды маленького зала суда. Запахи духов и одеколона побеждались человечьим потом, и белоснежными платками отирались шеи, щеки, лбы. Господин Швабе уже разрешил себе скинуть пиджак, и кое-кто последовал его примеру. Зал запестрел синими, сиреневыми, белыми сорочками. Меньше всех стеснялись журналисты — они расстегивали и снимали воротнички, засучивали рукава, одергивали под мышками рубашки. Жарко. Но никто не уходил — предстояло последнее слово обвиняемого.
Председателю в черной его мантии приходилось хуже всех. Мучительно хотелось ему под душ. Душ взбодрит его старое тело. В чистом белье он усядется в глубокое свое кресло в столовой, и жена поставит перед ним большую кружку пива. Но для этого надо выполнить до конца свой сегодняшний долг. Исполнение обязанностей судьи доставляло председателю большое моральное удовлетворение, и сознание пользы, которую он приносил обществу, придавало особую приятность заслуженному отдыху в семейном кругу. Но время отдыха еще не пришло, и он с достоинством, приличествующим его сану, терпел жару и только изредка поправлял шапочку на седой своей голове.