Левинэ сидел в позе свободной и спокойной, прислушиваясь к тому, что говорил адвокат. Слишком долго извинялся тот и объяснял свою позицию. Он отгораживался от убеждений подзащитного, не хуже прокурора ужасался положению в стране — и все-таки защищал. Странный все же граф! Наверное, многие уже не подают ему руки, отворачиваются от него. Он настаивает на законе — безнадежное дело! В одиночестве, размышляя о жизни и беззакониях, он, наверное, может даже заплакать. Сентиментален, кажется.
Граф наконец принялся доказывать всей жизнью подзащитного, всем поведением его на суде, что тот не бесчестен, не трус. Его доказательства безупречны, но он все равно ничего не добьется, этот фанатик законности!
Бесчестный трус! Не постыдится ли тебя сын, когда ему расскажут, что отец бежал, бросив товарищей? Где протокол? Где товарищи, приказавшие скрыться? Может быть, все погибли, не осталось и следов этого решения, и твоя честь, честь профессионального революционера, оказалась, может быть, в полной власти врагов? В плену — большее, чем жизнь, в плену — честь! Что, если клевета победит правду на вечные времена? Что, если случится самое страшное, что только может случиться,— осудят товарищи, осудит справедливость будущего?
Потребовалось еще больше мужества, чем предполагал Левинэ. Он молчал вчера. Он только в упор глядел на прокурора. Он спокойно выдержал клевету. Но он не ожидал ее.
Он мучился желанием разделить участь товарищей, но партия приказала ему скрыться, и он поборол себя. И вот, его победой над собой, над возвратом извилистых и неверных путей прошлого, его хотят теперь опозорить как труса и предателя. Какой вздор! Суд пролетариата отвергнет клевету и без его показаний. Партия сыщет правду и опрокинет ложь. Прокурор — просто глуп и жалок. Но надо быть готовым к тому, что и для какой-то части рабочих Мюнхена не сразу раскроется ложь утверждений прокурора. Надо предвидеть, что стачки не будет еще и потому, что рабочий класс разгромлен сейчас — рабочие бессильны сейчас мощным протестом вырвать его из плена!
А граф заклинал:
— Во имя правосудия, во имя человечности, во имя нашего народа, который никогда не одобрит такого приговора, во имя всего, что действительно свято, в особенности во имя долга вашего, вашей присяги, обязанности вашей судить справедливо и только по закону, я торжественно прошу вас: не приговаривайте этого человека к смерти, не делайте этого, он не должен быть казнен, он должен быть оставлен в живых, потому что если тело его будет умерщвлено, то идеи его посеют семена мести! Так всегда бывает, что насилие над идеей ведет к тому, тобы укрепить идею!
Граф уже не казался загадочным, как сундук двойным дном. Он был открыт сейчас весь. Он выкладывал затаенные мысли и надежды. Надо покончить с делением народа на партии! Надо предоставить каждому право защищать свои идеи, а не разбивать в ярости черепа друг другу. Объединение вокруг великой задачи спасения и умиротворения Баварии — неужели неосуществимо оно в добром баварском народе?
— Наш народ,— восклицал он,— никогда не выйдет из ужасного, разорванного своего состояния, никогда не бъединится, если мы не убедим оставить взаимную ненависть и с открытым сердцем сойтись вместе, если мы не перестанем думать, что каждый наш политический противник — подлец. Доктор Левинэ — не плохой человек, он не бесчестный человек, он предан своим политическим убеждениям, готов умереть за свои идеи. Но он не должен умереть!
Эта речь была самой лучшей, самой искренней речью графа за всю его практику. Ему казалось, что произносит он ее над пропастью, куда беззаконные страсти влекут баварский народ. Он постичь не мог, как не видят другие, что пора опомниться, прекратить взаимную резню. Спасение — в законе!
Граф опустился на свое место, взволнованный и разгоряченный, как никогда.
Когда председатель предоставил слово Левинэ, каждый в зале шевельнулся, стараясь сесть удобнее, многие нагнулись, выставляя вперед ухо, чтобы слышать лучше.
Левинэ пренебрежительно отмахнулся от защиты самом начале речи.
— Я не жду от вас смягчения наказания,— заявил он.— Если бы я добивался этого, то я должен был бы, собственно, молчать, потому что мои защитники, которые политически и просто как люди гораздо ближе вам, чем я, могли бы защитить меня гораздо лучше...