— Миша, а правда врачам математика не нужна? — с надеждой спрашивала я.
— Нужна, Вера, всем нужна…
Он не успел договорить до конца, в дверь к Глузманам постучали и, не дождавшись ответа, к ним ввалилась Клавка с двумя полными авоськами в руках.
— Господин доктор Глузман, — с порога кричала соседка, — вы очень странный человек, все берут, а вы денег не берёте, так давайте выпьем с вами и закусим по-человечески. Я вот водки принесла, голубцы накрутила, мяса нажарила с картошкой, холодца наварила, а то ваша супруга вас одними фрикаделями кормит и гречкой, вот вы и худой такой, разве ж это еда для мужчины.
— Уважаемая Клавдия Георгиевна, — пискнула Раиса Давыдовна, — у Юрия Климовича гастрит и…
— Рая, помолчи, — Глузман подошёл к Клавке и отобрал у неё авоськи, — проходите, не стойте на пороге, присаживайтесь, почему же не выпить с хорошим человеком. Рая, накрывай на стол, и тащи, что там у нас есть из эн зэ[4]: икорку, шпроты…
Через полчаса за мной явилась бабушка и узрела умилительную картину. За столом разрумянившиеся соседи, выпивают и закусывают.
— Галю, — позвала Клава, — присоединяйся. Ой, Юра, это ничо, что я зову в чужую компанию.
— Всё нормально, Клавдия, тут все свои.
Бабушка смутилась:
— Я в халате, я сейчас…
Она вернулась через пять минут в крепдешиновом платье, сверху надела синий пиджак, на лацкане которого красовалась медаль. Кинув на медаль испуганный взгляд, Клавка опустила глаза и допила свою рюмку без тоста.
Мне постелили на раскладушке. Мы уснули под дружный хор, распевающий на все голоса:
Глава 5
Февраль 1956 года.
XX съезд КПСС, доклад Н. С. Хрущёва, повергший страну в состояния шока.
В коммуналке нашей поселились слёзы и скорбь и тихая радость. Плакала и скорбела бабушка, все остальные тихо радовались. Всё равно боялись радоваться громко.
В силу своего малолетства я мало что понимала, но жалела свою бабушку. Бабушка ходила заплаканная, повторяла, как в бреду:
— Как такое может быть? Я не могу поверить? Он — наш вождь, с его именем мы шли на ратные подвиги и погибали в бою… Что теперь будет дальше? Чему учить детей и молодое поколение? Какое счастье, что Александр Романович до этого не дожил…
Я обнимала её, вытирала слёзы:
— Бабушка, ну не плачь, пожалуйста, я всё равно тебя любила и буду любить, даже если не станет коммунизма…
— Вера, не говори ерунды, где ты этого набралась? От Мишки? Стегать его надо, ишь, какой умник. Молчи и никому такого не говори. Был коммунизм и будет, только какой-то другой, наверное…
И опять начинала плакать.
В субботу утром мы сидели на кухне и поедали Клавины блинчики с чаем.
— Ты, Галю, не плачь, чего ты убиваешься. Работала, заработала пенсию, воспитала хорошую дочку, имеешь внучку…
На кухню зашёл Глузман за закипевшим чайником.
Клава подскочила:
— Господин доктор, Юрий Климович, возьмите, я тут блинов напекла с утра, очень вкусные.
— Клавдия, перестань уже называть меня господином и по отчеству. Мы же с тобой на брудершафт пили. А за блины спасибо — возьму. А вы, Галина, перестаньте слёзы лить. Вы бы себе задали вопрос, почему все молчали до сих пор и где они были, когда всё это происходило…
Глузман вышел, неся в одной руке чайник, в другой — тарелку с блинами. Клавдия вслед перекрестила его спину.
— Какой человек! На брудеш… брудур… со мной пил, не брезговал. Еврей, но очень хороший человек.
Она вернулась к столу, долила себе чаю.
— Ты, Галю, жила за спиной своего мужа, печатала свои газеты, а жизни не знаешь… Я из раскулаченных, мало кто об этом знает. Мой дядька, царство ему небесное, женился на мне и поменял фамилию. Как пришли к нам в деревню и единственную корову нашу стали уводить, муж мой, царство ему небесное, не выдержал и, схватив вилы, пошёл на них. Застрелили его у нас на глазах. Мало им было, меня снасильничали, — она покосилась в мою сторону, но бабушка её не перебивала, — а Зина маленькая кричать стала, так её прикладом по голове… Оттого и оглохла… Бросили нас умирать. Как я до дядьки дошла, до сих пор понять не могу. Он жил в малюсеньком домике на Трухановке. Старый был и вдовый, но мы поженились, чтобы мне документы поменять. Где я только не работала… Вокзал новый строила, работала штукатурщицей и каменщицей. Как война началась и стали бомбить, мы успели убежать, пока мост через Днепр не уничтожили, люди добрые приютили в бараке. Я с немцами не водилась, и подстилкой ихней не была. Работала в прачечной, там было тепло и давали паёк, Зина была всё время при меня. Нужно было жить, там и научилась шить. Вот так, Галю, люди выживали. Вы в Свердловске всего этого не знали. Не плачь, всё успокоится…
А в декабре 1956 года, накануне Нового Года к нам пришёл Дед Мороз…
Глава 6
30 декабря 1956 года. Воскресенье.
Мама ещё не вернулась с работы, а бабушка уехала на рынок за голяшками. Я блаженно валяюсь в тёплой постели, досматривая последние сны. Слышу трель входного звонка. Один… Два… Три… Ни к нам, поворачиваюсь на другой бок. По коридору топает Клавдия, слышно как громыхают все входные замки и засовы, с кем-то переговаривается и, возвращаясь, отрывает нашу дверь и бурчит недовольно:
— Иди, Верка, к вам… Что за люди? Читать не умеют? Написано ведь по русски: «Савицким — 1 звонок». Что за народ…
— А кто там? — до чего же неохота мне вставать…
— Кто, кто… Дед Мороз…
Я натянула на ночную сорочку мамин серый свитер, сунула босые ноги в тапочки и выглянула в коридор. Ах, как жаль, что я уже выросла и ни в каких Дедов Морозов не верю.
Выглядываю наружу — пусто. Вот же, Клавдия! Не пустила человека в дом. Шлёпаю к дверям.
У порога стоит мужчина и стряхивает снег с овчинного полушубка, притоптывает запорошенными валенками.
— Проходите, пригласила я мужчину, — раздевайтесь. Он вешает на крючок полушубок, снимает шапку.
Я смотрю на него, он на меня. Он такой же худой, как я, на обветренном лице такие же, как у меня веснушки, а сквозь седину пробиваются такие же рыжие волосы, как у меня. Мне становится жарко. Я вытираю вспотевшую ладошку о сорочку и протягиваю гостю руку:
— Здравствуйте… здравствуй, папа.
Александр Борисович Горелик, мой папа, уехал в Свердловск в середине июня 1941 года. В Минске у него остались жена и двое детей. Командировка должна была быть не долгой. Но началась война, и Горелик остался на Уралмаше, где работал вместе с моим дедушкой. Он часто бывал у нас дома, они с мамой влюбились. Когда дедушка и бабушка вернулись в Киев, мама осталась с ним. Летом 1946 года, дедушке позвонил приятель из Свердловска и сообщил, что над Гореликом сгущаются тучи. Дедушка успел предупредить Горелика и тот отправил маму домой в Киев. Свой поступок объяснил ей тем, что нашёл свою семью и возвращается в Минск. На самом деле и жена, и дети были расстреляны осенью 1941 года и похоронены в братской могиле.
Через неделю после маминого отъезда, папу арестовали и обвинили в шпионаже в пользу вражеских стран. Горелик не знал, что у него родилась дочка.
И вот долгожданное фото. На нём вся наша семья: бабушка, мама с папой, я и маленький братик Максим.