11. Любовь зиждилась на жажде мести
В этой чеховской истории меня удивила последняя — цветная — картина, которая каждый раз и возникала в угасающем ко сну сознании Анны Хмельницкой. Все цвета, однако, были разбавлены в картине сиреневой краской — и ещё играла музыка, которую невозможно расслышать то ли из-за дождя, то ли потому, что мешал глухой забор.
Анна — не Анна Сергеевна, а Хмельницкая, — вернувшись из Москвы от Гурова в свой жёлтый город С., снова уставилась в окно на серый забор. Сердце её, как и всё в городе по эту сторону забора, окутано чёрной пеленой ночи, пронизанной до костей, как в рентгене, холодным лунным свечением. И безо всякой цели в городе хлещет дождь.
Но по ту сторону забора — другое место и иная природа, которой не о чём печалиться или гадать. Там — залитая пышными утренними лучами ялтинская набережная, а за ней — у кромки песка, лицом к морю — стоит мужчина с длинными космами волос, позлащенных встречным солнцем. Ещё Анне сквозь разъём в заборе видно, что этот человек дует в духовой инструмент, наверное, бас, раструб которого тоже дрожит в бронзовых брызгах света.
Удивился я не тому, что похожего кадра, вопреки заверениям Анны, у Чехова нету, а тому, что чудился он прежде и мне. Только у воды вместо мужчины — женщина на табурете, и вместо баса — белый шпиц на песке. Я знал только, что у этой женщины — серые глаза, но лица её я ни разу не видел, поскольку она всегда сидела в той же позе, спиной к забору. А любил я её ровно столько времени, сколько длится любовь к вымыслу. Хотя и первая, она оказалась недолгой: вымысел воплотился скоро в тень. Из цветной моей судьбы Анна Сергеевна сбежала в чёрно-белый фильм, и в нём каждому открылось её лицо.
Теперь зато я влюбился в артистку. Произошло это из-за Анны Сергеевны, но я её уже забывал, как забывают предательство. Тем более, что у актрисы оказались те же серые глаза. С ней мои отношения закончилась быстрее. Не только по причине нашего незнакомства или плотской грубости с моей стороны, но и вмешательства со стороны соседки, впервые предложившей мне более грубую, но обоюдную любовь. Эта любовь вышла счастливая, ибо зиждилась на расчёте. На жажде мести. Соседка мстила тоже двоим: мужу и любовнику.
Если бы эта повесть была обо мне и Анне Сергеевне с артисткой, я бы рассказывал дальше как, продолжая любить прочих людей, мы всё-таки друг друга не предали.
С Хмельницкой, однако, вышла иная история.
Подозревая, будто изгнанная немочь владела женой из-за тоски по Ялте, а тоска зародилась на политической почве, Богдан продолжал внушать ей, что надо непременно отвоевать Севастополь, поскольку город имеет стратегическое значение. Вернув же его, Россия вернёт себе не только Ялту, но все крымские курорты.
Ни в проницательности Богдана, ни в его любви Анна не сомневалась. Поэтому — в противовес остальному знанию о мире, смутному, — она твёрдо уверовала, что Севастополь будет принадлежать России. Молодые супруги посещали соответствующие тематические сборища и — в ущерб помощи доценту Гусеву — делали взносы в местный комитет по освобождению Севастополя.
Богдан привил Анне уважение и к прочим предметам, в которых разбирался.
К метанию ножей, в первую очередь.
К рок-группе «Ногу свело», трубач которой, по его словам, родился в одном с ним квартале. Отец трубача тоже убил жену, несмотря даже на то, что та и сама была украинкой.
К русским песням, которые любила мать Богдана. О том, что «не могу я тебе в день рождения дорогие подарки дарить, но зато в эти ночи весенние я могу о любви говорить». И о том, что «чайка смело пролетела над седой волной, окунулась и вернулась, вьётся надо мной.» И ещё, что «костры горят далекие, луна в реке купается, а парень с милой девушкой на лавочке прощается».
Были и другие песни, но больше всех льстило Анне то, что «там, где цветы, всегда любовь, — и в этом нет сомнений, цветы любви нежнее слов и лучше объяснений, зайдите на цветы взглянуть, всего одна минута — приколет розу вам на грудь цветочница Анюта». Богдан, кстати, так и звал Анну, Анютой.
Ещё он привил ей интерес к книжке о несуществовании инопланетян, чтобы жене было чем крыть легковерных сочинских чайников.
Но главное — к настоящей любви. Точнее, к тому, что, дескать, только начинается с бестолковости и угарных ночей, а потом становится ровным и тихим чувством, основанным на взаимной заботе.
Хотя Анна по-прежнему грезила ялтинским берегом, а изредка её будоражили и прочие обозначения счастья, включая те, на которые ссылалась из Марселя мать, — она заключила, что её настигла неотступная радость. От этого ощущения Анна, несмотря на скудость средств, так располнела, что приобрела журнал «Космополитан» с инструкцией для похудания.
Богдан расстроился. Во-первых, он предпочитал её в теле, а во-вторых, журнал стоил дорого. Она призналась, что её прельстил ещё и рецепт по отбеливанию зубов.
Рецепт, однако, требовал дальнейших затрат, и Анна сосредоточилась на инструкции. Не сработала инструкция как раз по причине полноты счастья, о чём свидетельствует хоть бы то, что вместе с ним Анна Хмельницкая — безо всяких стараний — потеряла восемь килограмм.
12. Из доброты, которую рождает печаль
Беда накатилась на неё позапрошлой осенью. Так же нечаянно, как и первая волна счастья.
Сперва, не оставив записки, повесился доцент Гусев.
Не предупредил даже. Богдана это поразило больше, чем Анну, хотя на предыдущей неделе в её присутствии отец, наоборот, швырнул в унитаз сигареты и зарёкся не курить. Тогда же он просил её добыть ему в техникуме наиболее обстоятельное жизнеописание позднего Гёте.
С усталости на стройке Богдан спутал этого поэта с царским министром Витте — и выразил недоумение, ибо тот занимался путями сообщения, а Анна пищевым хозяйством. Впервые после выхода на пенсию Гусев обхохотался и напомнил, что Гёте был не министр, хотя тоже — зажиточный и уважаемый человек. И тоже немец, который родился на территории, ставшей позже частью бывшей ФРГ, но скончался в пункте, вошедшем в состав бывшей же ГДР. Главное, впрочем, теперь уже в другом, рассудил Гусев: Гёте долго жил, ясно мыслил, писал стихи и влюбился в пенсионном возрасте. В бывшую ученицу!
Богдан всё равно не понял связи между немцем и пищевым техникумом. Её, собственно, и не было. Просто поскольку историческую библиотеку переделали в частный диспансер по восстановлению волос, доцент выразил надежду, что часть книг могла осесть в соседнем здании техникума.
Об этом Гусев как раз не рассказал, но и без просьбы о Гёте выражался необычно. Никого, например, не ругал. Ни конкретно, ни даже в целом. Отметил только, что — в отличие от мудрого германского поэта — люди недопонимают ради чего жаждут долголетия. Высказал и другие замечания, которые тоже, как и готовность читать толстые книги, обрадовали Анну оптимизмом, но после его самоубийства, напротив, ввергли в горькое замешательство.
Впрочем, больше, чем дочь, Гусев удивил самоубийством Богдана, потому что втайне от Анны попросил тогда у зятя тысячу рублей на зубные протезы. Возвратить долг обещал как только бывшая жена откликнется из Марселя на его недавнее письмо, в котором он в конце концов одобрил её порыв к любви и просил оказать ему финансовую помощь.
Доценту не повезло не только с перестройкой.
В день похорон с неба лило как из ведра, и поехали на кладбище — в битом автобусе с фанерным гробом — лишь трое: Богдан, Анна и незнакомая им девушка с бледным и мягким лицом. Она была одних с Анной лет, назвалась бывшей студенткой её отца и долго искала потом куда забросить глаза.