3
В любом месте можно было обнаружить всякого рода маленьких посланцев Европы, этой земли обетованной. Например, крохотные фигурки, которые отлиты из металла и в течение всего дня поддерживают жалюзи в открытом состоянии. На идише их называли менчелах – человечки. Когда хотят закрыть жалюзи, то поворачивают этих человечков вокруг оси, и всю ночь они висят вниз головой. Именно так в конце Второй мировой войны повесили Муссолини и его любовницу, которую звали Клара Петаччи. И это было жутко. Пугало не то, что их повесили, это они уж точно заслужили, а то, что их повесили вниз головой. Я их даже слегка жалел, хотя это и было запрещено, и-в-голову-прийти-не-могло такое. Ты что, совсем с ума сошел? Рехнулся? Муссолини жалеешь? Ты бы еще Гитлера пожалел! Но я провел эксперимент: зацепившись ногами за трубу, идущую вдоль стены, я повис головою вниз – через две минуты вся кровь прилила к голове, и я почувствовал, что вот-вот потеряю сознание. А Муссолини и его любовница висели так не две минуты, а три дня и три ночи, и это после того, как их расстреляли! Я подумал, что это уж слишком суровое наказание. Даже для убийц. И даже для любовниц.
Не то чтобы у меня было хоть малейшее понятие, что это такое вообще – “любовница”. Во всем Иерусалиме не было в те дни ни единой “любовницы”. Была “спутница жизни”, была “подруга”, была “не просто подруга”. Возможно, то там, то здесь случались даже романы – с величайшей осторожностью поговаривали, например, о том, что у поэта Шауля Черниховского есть кое-что с подругой Лопатина, и мое сердце билось сильнее от мыслей, что же кроется за этим “есть кое-что”, наверняка нечто таинственное, судьбоносное, сладостное и грозящее позором. Но любовница?! Это же чуть ли не из библейских сказаний, парит над нашей обыденностью. Непредставимое. “Быть может, в Тель-Авиве творятся подобные дела, – думал я, – там столько разных вещей, которых у нас нет или которые у нас запрещены”.
Читать я научился сам, почти без посторонней помощи, когда был совсем маленьким. Чем еще было нам заниматься? Ночи тогда были длиннее, потому что земной шар вращался намного медленнее, ведь гравитация в Иерусалиме тех времен была куда сильнее, чем в наши дни. Бледно-желтый свет лампочки то и дело гас из-за перебоев с электричеством. И по сей день запах горящих свечей и закопченной керосиновой лампы пробуждает во мне страстное желание почитать. С семи вечера мы уже были заперты в доме из-за комендантского часа, введенного в Иерусалиме британскими властями. И даже без комендантского часа – кому захочется оказаться на темной улице в Иерусалиме тех дней? Все закрыто наглухо, заперто на засовы, каменные улицы пустынны, и за каждой тенью, двигавшейся по переулкам, тащились по асфальту еще три или четыре тени теней.
Даже когда не было перебоев с электричеством, мы жили при тусклом освещении, поскольку обязаны были экономить; родители использовали лампочку в двадцать пять, а не в сорок ватт не только из экономии, но главным образом потому, что яркий свет – это расточительство, а расточительство аморально. В нашу маленькую квартирку всегда была втиснута вся страдающая половина рода человеческого: голодающие в Индии дети, из-за которых я обязан съедать все на тарелке; нелегальные репатрианты, спасшиеся из гитлеровского ада, которых у берегов Эрец-Исраэль перехватывали англичане и изгоняли на Кипр в лагеря беженцев, где жили они в жутких условиях; сироты в жалких лохмотьях, все еще блуждающие по заснеженным лесам лежащей в развалинах Европы. Отец засиживался за своим письменным столом до двух часов ночи, работая или читая газеты в анемичном свете лампочки в двадцать пять ватт. Ему неприятно было пользоваться более мощным освещением: разве первопроходцы-кибуцники в Галилее не сидят по ночам в палатках, сочиняя стихи или философский трактат при свете колеблемой ветром свечи? Может ли он забыть про этот факт? Сидеть себе, будто Ротшильд, в ослепительном свете лампочки в сорок ватт? А что скажут соседи, если вдруг увидят у нас освещение, приличествующее роскошному балу? Отец готов был погубить собственные глаза, но только не колоть кому-то другому глаза расточительством.
Бедняками мы вовсе не были. Отец работал библиотекарем в Национальной библиотеке, зарплата скромная, но надежная. Мама иногда давала частные уроки. Я каждую пятницу поливал за полфунта[7] садик господина Когена в иерусалимском пригороде Тель-Арза, а по средам складывал в ящик пустые бутылки позади бакалейной лавки господина Остера, зарабатывая четыре груша[8]. Еще я учил сына госпожи Финстер читать карту, договорившись об оплате в два груша за урок (правда, работал я в кредит, и семейство Финстер не расплатилось со мной и по сей день).
7
В Палестине при британском мандате в качестве денежной единицы курсировал палестинский фунт, приравненный к британскому фунту стерлингов. В одном фунте было 1000 милей.