— Не помнью, — улыбнулась она. — Все, что раньшье, не помнью.
— Помню.
— По-мню. Правильно?
— Да. А кто такая Анна?
— Тетья Аня? Она моя тьетка.
— Тетка.
— Те-тка.
— А почему ты ее Аней зовешь?
— Она молодайя те-тка. — Лина засмеялась и вдруг вскочила, и я услышал быстрые, удаляющиеся шаги. Я улыбнулся и продолжал сидеть. Было тихо. А потом какое-то беспокойство охватило меня, и я тоже поднялся и стал пристально всматриваться вокруг. Но сколько я ни смотрел, ничего похожего на Линину фигуру не смог заметить. Вдруг сделалось мне одиноко и неуютно у нашего ключа, вдруг показалось, что я остался один во всем мире, совершенно никому не нужный, а это только Лина спряталась от меня.
— Лина! — крикнул я в темноту, но звуки тут же, рядом, увязли в ночи, и я уже действительно перепугался, и хотел куда-то бежать, когда она сзади обняла меня и торжественно спросила:
— Тепьерь ты еще будьешь прятаться от меня?
— Не будешь, — ответил я, чувствуя, как бесконечно дорога и близка мне она сейчас.
8
Мы долго возвращались домой. Очень долго. И все равно путь показался нам слишком коротким. Где-то на середине пути догнали мы тетку Аксинью, отдыхающую на обочине тропинки под громадным кедром. Была полная луна, ее холодный свет мягко и тревожно рассеивался по тайге, и земля тихо светилась от этого лунного сияния. Обнявшись, мы без слов и без мыслей медленно шли по тропе, усеянной тонкой вязью лунных бликов, и звезды часто падали впереди нас, и была такая тишина, что, казалось, мы слышали, как они мягко ударялись о землю. И вдруг мы одновременно остановились, еще не понимая почему, но уже чувствуя что-то. Наверное, одновременно увидели мы и Аксинью. Она сидела прямо на земле, прислонившись спиной к дереву, сидела совершенно неподвижно, и глаза ее были обращены к звездам. И так же неподвижно лежал на траве Валет, повернув к нам черную лохматую голову. И было как-то больно и грустно смотреть на них. Казались они совершенно нереальными, блуждающими призраками в лесу, и мы осторожно, как к больному, подошли к ним.
Не меняя позы и не шевелясь, как бы не нам, а себе и Валету Аксинья тихо сказала:
— Если будет у вас сын, назовите Борисом. Слышь, Володька, — она помедлила и повернула к нам голову, — уважь тетку Аксинью, назови Борисом. Я, может быть, скоро помру, а ты все одно назови.
Мы молча стояли против нее, все еще обнявшись и забыв об этом, и смотрели в ее чистые сухие глаза, как смотрят в звезды. Нам не было стыдно от ее слов, а страшно почему-то, и я сильнее обнял Лину, и она сама теснее прижалась ко мне, не отрываясь взглядом от Аксиньи.
— Он, Борька-то мой, — спокойно и строго продолжала Аксинья, — по этой тропке-то сколько выбегал. Легкий на ногу был, в отца. На трудодень мы что, копейки получали, вся жизнь от огорода да из тайги шла. Весной он, бывало, по черемшу сбегает, летом ягоды сберет, а осенью по грибочкам мастак был, и все вот по этой тропочке, мимо этих вот кедров. Принесет и к теплоходу мне вынести поможет, а потом сбежит — стеснялся. А что стесняться-то было? Своим трудом все, да и не от жиру, а от нужды. А теперь вот давно уже нужда минула, а я все хожу по этой же тропочке, мимо этих же кедров, где и он хаживал. Пройду, поговорю с ним, и вроде бы полегче мне, веселее жить становится. А деньги мне теперь и вовсе не нужны, пенсию получаю, хватает. Куда мне одной-то, много ли надо, да вот порожней несподручно ходить, не привычная. Я это к чему все говорю, Володька, — она строго и пристально посмотрела на меня, — вы его Борисом назовете, а он и будет по этой тропочке бегать-то, вроде как взамен мово Бориса, и тропочка не зарастет, мхами не покроется, и по ней нет-нет да и люди пройдут, на-вроде вас…
Видимо, Аксинья устала говорить и отвернулась от нас, глубоко и тяжко вздохнув. Отвернулся от нас и Валет, мягко зевнул и положил голову на лапы.
— Тетка Аксинья, — сказал я, — давайте мы вашу черемшу понесем.
— Ступайте, — вяло махнула она рукой и, видя, что мы не двигаемся, нетерпеливо и сердито добавила: — Ступайте, ступайте, с черемшой я и без вас управлюсь. Мне она не в тягость. Вы только мою просьбу уважьте, не забудьте, что я вам говорила.
Мы молча пошли дальше и прежде, чем скрыться в кустах боярышника, еще раз оглянулись на Аксинью. Она все так же неподвижно сидела у кедра, запрокинув маленькую голову к звездам, и напротив нее тихо лежал Валет, уткнувшись влажным носом в молодую траву. Что-то волнующее и жалкое было в них обоих, словно мы смотрели сейчас на само несчастье.
— Нет, она не заговарьивается, — тихо сказала Лина, — она просто говорьит.