Я стоял у калитки, что вела в огород, и смотрел на то, как уходила Лина по сырой дороге, с чемоданом в руке, который я когда-то сам принес домой. Я смотрел ей вслед до тех пор, пока она не скрылась за первым березовым колком, и потом еще долго, уже ничего не видя перед собой, потому что я смотрел сквозь слезы.
16
Мы долго молчали. Володя курил и смотрел куда-то мимо костра, в ту сторону, где уже призрачно намечался рассвет и обмякли, затуманились звезды, предчувствуя утро и солнце, как предчувствуют рассвет цветы, распахивая встречь мокрые лепестки. Часто и сильно постучал по сухой листвянке дятел, словно и он торопился в рассвет, торопился к жизни и свету, который всему живому дает право на счастливую и добрую жизнь.
Я вздохнул и пошевелился. Володя, медленно повернув голову, отсутствующе и тяжело посмотрел на меня. Потом он тщательно загасил огонек папиросы и бросил окурок в костер.
— Прошел месяц, — глухо начал он, — и я ее ни разу не видел. Даже случай отвернулся от меня. Впрочем, сам я и шагу не сделал навстречу этому случаю. Я замкнулся в себе и медленно, мучительно как-то перегорал из юноши в мужчину.
Несколько раз пытался со мною поговорить Петька, но это привело только к тому, что я стал избегать с ним встреч, а если все-таки он заставал меня дома, то я отчужденно молчал, и уже вскоре моя отчужденность начала переходить во враждебность. Очевидно, Петька почувствовал это, потому что вскоре отступился, и какой-то холодок в наших отношениях стал постоянным. Так вместе с Линой я потерял и друга. Все-таки, мне кажется, несчастье, если это только настоящее несчастье, человек преодолевает один. Такова уж суть и природа человеческой беды, горя человеческого — преодоление его в одиночку. Правда, это далеко не каждому по силам, но тут уже совсем другой разговор…
Так вот — прошел месяц. Нечего и говорить о том, какие картины рисовал я в это время в своем воображении, в этом заповедном укрытии, куда мы прячемся, когда уже совершенно некуда деться ни в мыслях, ни в поступках. Здесь, в этом заповеднике, я и красиво умирал, и совершал бог знает какие подвиги, и опускался до предела, и возвышался до вселенской славы. Но любое из этих превращений совершалось только для Лины, только для нее одной.
Ровно через месяц, когда уже выпал снег и земля просветлела под ним, мы всей бригадой шли на обед. Столовая у нас размещалась в том общежитии, которое мы так спешно готовили по весне для приезжих. Помню, я и одна из наших подсобниц, кажется Вера, шли первыми, шли через реденький березнячок, по узкой тропке, и Вера что-то рассказывала мне. Я равнодушно кивал, каким-то чутьем угадывая те места, где надо было кивать, а сам сосредоточенно и угрюмо все глубже погружался в воспоминания. В таком состоянии я научился пребывать целыми часами, продолжая что-то делать, отвечать на вопросы, слушать какие-то наставления или же веселые истории и анекдоты. Потом, когда я приходил в себя, то и слова не мог припомнить из того разговора, который велся вокруг меня.
Так мы шли по реденькому березнячку, и я вдруг резко остановился. Я ничего не увидел и не услышал, но почувствовал: она где-то рядом, очень близко от меня. Ее присутствие переполняло воздух, который меня окружал и которым я дышал, она была всюду, в каждой снежинке и в каждом предмете. Я поднял голову и у подъезда общежития увидел грузовичок, в кузове которого сидела Лина и смотрела на меня. Еще какой-то миг длилось мое оцепенение, а затем я весело засмеялся и, обняв удивленную Веру, что-то бойко говоря ей, нарочито спокойно прошел мимо грузовичка. Но стоило нам войти в коридор, как я тут же оставил Веру и кинулся к окну, встав таким образом, чтобы меня не было видно с улицы. Я видел Лину в профиль, а иногда она слегка поворачивала голову, и тогда я жадно разглядывал каждую черточку ее лица. Я искал в ее лице изменения, находил их и радовался. Она похудела и стала строже, но красивее. И вдруг грузовичок вздрогнул и поехал. Лина быстро обернулась и, как показалось мне, взглянула прямо в мои глаза. Как-то прощально и грустно взглянула. Я отлетел от окна. Мне было стыдно, и больно, и счастливо мне было в ту минуту. По ее глазам, по ее фигуре и позе я понял, что страдаю не один. И поэтому она стала еще ближе и дороже для меня, дороже своим страданьем, болью своей. И еще я понял, что с этой минуты, которой я ни предугадать, ни предвидеть не мог, что-то умерло и что-то заново народилось во мне, и что я уже теперь буду по-другому и любить, и думать о ней. Как любить, как думать — этого я опять же не знал…