Это мне уже не нравится, и я презрительно говорю:
— А что там хорошего, в городе твоем?
— Да так… Значит, сбацаем?
— Сбацаем, — весело отвечаю я.
Но сбацать мне не пришлось. Лины в клубе не было. В начале я бодрился и все поджидал ее. Но потом, поняв, что она не придет, скис и с ненавистью смотрел на танцующих. Когда Петька, покружившись в вальсе, подошел ко мне, я вдруг отчаянно и зло предложил:
— Петь, пошли к хохлушкам?
С каким-то странным чувством озлобления и презрения к себе шел я в общежитие. «Так тебе и надо, — злорадно думал я, — обрадовался, а она чихать на тебя хотела. И правильно».
Я уже прошел ее дверь, даже не взглянув, не задержав шага, когда услышал за своей спиной удивленный радостный голос:
— Володья!
В какое-то мгновение я хотел идти дальше, но ноги уже остановились, сам я повернулся и напряженно смотрел на нее.
— Вы сердитьесь? — подошла и как-то робко спросила она, и я уже любил ее еще больше и за этот голос, и за то, что она не пришла, и вообще за то только, что она стояла сейчас рядом со мною, совершенно близкая мне. — Я не смогла, никак не смогла, — говорила она между тем.
— Я не сержусь, Лина, — едва слышно прошептал я, — совсем не сержусь.
— Ну вот хорошье. Не надо сьердиться на менья, Володья.
Петька стоял рядом и ошалело смотрел то на Лину, то на меня, но мне уже было не до Петьки и не до того, какое впечатление произвела на него Лина…
Мы долго ходили по селу, и меня как прорвало: я что-то говорил и говорил, забегая вперед и заглядывая Лине в лицо, и она смеялась, и блестели ее большие глаза, при лунном свете особенно большие, и призывно маняще сияли ее губы.
Было уже совсем поздно, когда мы вернулись в общежитие, но мы еще долго стояли на крыльце, никак не решаясь проститься, и, когда я уже первый хотел сказать до свидания, она вдруг обняла меня за шею и тихо поцеловала в губы. И опять мы стояли одни во всем мире, и не было слов, и необходимости в них не было.
— Когда ты придьешь? — спросила Лина.
— Завтра.
— Хорошье. Только попозже, — она сделала ударение на последнем слоге, — я хочью много спать. Я устайю.
— Я приду в обед. Часа в два.
— До свиданья?
— Ага.
— Нет… Поцелуй.
Я робко и осторожно поцеловал ее, и она ушла, все время оборачиваясь и улыбаясь мне.
Медленно брел я домой, в свою Березовку. Мое счастье вдруг стало тихим и спокойным, и я верил в него, как верят в счастье только очень добрые или очень молодые люди…
6
Уха стояла в стороне и остывала в прохладе ночного воздуха. Заметно посвежело. Костер наш временами угасал, и то я, то Володя подбрасывали в него припасенный с вечера сушняк. Плотно высыпавшие звезды обещали погожую ночь. Тихо было, лишь далеко внизу монотонно шумела река, да потрескивал хворост в нашем костре. И в этой тишине, своеобразно подчеркнутой ночью и звездами, удивительно приятно звучал Володин голос. Иногда я на мгновение терял нить рассказа и уносился куда-то далеко, в свои мечты, и в эти минуты мне казалось, что это я влюбился в красивую девушку с русыми волосами по спине, которая так странно и забавно выговаривала слова. Что это я бродил с нею по ночному селу, переполненный счастьем и самым первым ожиданием чуда. И было мне хорошо и тревожно немного слушать в этот вечер неожиданный и откровенный рассказ Володи…
— Мы начали встречаться каждый день, — тихо продолжал Володя, — но нам и этого казалось мало. Мы хотели быть все время вместе, все время рядом, чтобы видеть друг друга, слышать, целовать и любить. Но надо было ходить на работу, хоть в чем-то помогать бабушке, и в будние дни нам выпадало по три-четыре часа, не больше. Зато воскресенье все было нашим.
В одно из воскресений мы взяли бутылку вина, много конфет и печенья и ушли с нею далеко в лес. Придумала этот поход она, а я с радостью поддержал ее и повел нашими деревенскими тропинками к заимке, что была от Березовки километрах в восьми. Она вначале робела и все оглядывалась назад, словно стараясь запомнить дорогу. А я смеялся этому ее страху и, раза два нарочно спрятавшись за деревом, следил за тем, что она будет делать. Лина, заметив мое отсутствие, неуверенно и часто оглядывалась, а потом останавливалась и долго прислушивалась к шорохам тайги. Поняв, что я не собираюсь открыться, она тихо и жалобно звала:
— Володья!
Я молчал и в эти минуты любил ее почему-то особенно сильно. Может быть, потому, что она была испугана моим отсутствием, а может быть, это был пробуждающийся инстинкт мужчины, призывающий меня хранить и беречь более хрупкое существо, имя которому — Женщина.