— А…а, ну конечно, — закивала седенькой головою Аксинья, — латыши, оне люди добрыя. До-обрыя, — протяжно повторила она, — знавала я их, как же, знавала.
— Да не латыши, а литовка она, — возразил я нетерпеливо.
— Ну и пусть, — махнула рукой Аксинья, — это все равно… А я вишь как, думаю, черемшонки навяжу да и продам опосля в Калугино, а на вырученные деньги подарочков накуплю да Бореньке-то и отправлю. Вот ему и гостинец от матери будет. Он и порадуется: не забыла, дескать, старая, все забыли, а она вот помнит, и полегче ему будет в неволюшке-то, полегче. Да…
Чистыми, счастливыми глазами смотрела на нас Аксинья, вспоминая своего погибшего под Берлином сына, и совершенно невозможно было выдержать ее взгляд. Ибо взгляд этот был как бы двухслойным: верхний — чистый и счастливый, а дальше угадывалась громадная боль, выношенная долгими тоскливыми годами, не остывшая, никакой дымкой времени не подернутая.
— Чаю не хотите ли? — предложила Аксинья, вновь принимаясь за работу, — я в аккурат скипятила, и конфеточки у меня есть.
— Спасибо, тетка Аксинья, — дернул я Лину за руку, — мы в лес погулять сходим.
— Ну сходите, сходите, — согласилась Аксинья, — дело молодое, а потом и заходите, вместе попьем.
Мы уходили, а она все еще что-то говорила, и Валет внимательно смотрел на нее, боясь пропустить в этом потоке слов свою кличку.
7
Мы остановились метрах в пятистах от заимки, облюбовав для себя небольшой ключик, бьющий из-под квадратного камня, поросшего снизу зеленым мхом. Место это было как-то по-особому уютным: молодая ярко-зеленая трава, еще никем не исхоженная, словно специально поджидала нас, крохотную полянку надежно и просторно замыкали толстые вековые кедры, а над всем этим сияло громадное солнце, одинаково щедрое и к нам, и к кедрам, и к ярко-зеленой траве.
— Ой, — только и смогла сказать Лина, подставляя ладонь под холодную и упругую струю воды, — шалтос!
Мы разостлали большое полотенце на траве, выложили на него все наши припасы, но долго сидели в молчании, погруженные в какую-то светлую и легкую печаль. Может быть, шла эта печаль от тайги, пронизанной светом и тенями, а может быть, от заговаривающейся старухи с прядками седых волос. Мы и здесь слышали неторопливые, приглушенные расстоянием удары топора и представляли ее сильно сутулую, высохшую за годами и трудами фигуру…
А потом, когда уже было выпито вино и наступило то мгновение, когда нет слов и нет совершенно никакой нужды в них, и наступает легкое отчуждение, лишь подчеркивающее всю глубину любви, мы молча обнялись, и Лина, склонившись головою мне на плечо, тихо заплакала. Я не знал причины ее слез, но чувствовал, что сейчас нельзя успокаивать и целовать нельзя, а нужно просто сидеть и гладить мягкие, русые волосы, которые так удивительно напоминают упругую волну на ладони. А еще через мгновение Лина отстранилась от меня и долго и пристально смотрела в мои глаза своими ясными и глубокими…
Солнце обмякло и нижним краем легло на вершины деревьев, и где-то, уже в пути, были сумерки, но мы не думали о вечере и о том, что нам далеко возвращаться домой. Нам это было все равно.
— Аш тавя милю, — сказала Лина, снова и снова заглядывая в мои глаза.
— Что?
— Я тебья люблью, — шепотом ответила она.
— Это по-вашему?
— Да… Это по-нашему.
— Интересно.
— Побучок маня.
— Что?
— Поцелуй менья.
— Меня.
— Ме…ня…
Моя голова лежала у нее на коленях, и она сама склонилась ко мне и отдала свои губы, и когда мы целовались, то пахло молодой травою.
— Ту мано мили?
— Что?
— Ты… меня любийшь?
— Любишь!
— Лю-би-шь?
— Да.
— Очьень?
— Очень.
— О-че-нь?
— Да.
— Аш тавя лабай милю… Я тебья очень люблью Очень, Володья.
— Тебя.
— Те-бя.
Мы опять поцеловались. И то, что должно было случиться в этот день, с нами случилось. Случилось так неожиданно и просто, что мы, пораженные нашей близостью и счастьем нашим, изумленно и восторженно смотрели друг на друга, совершенно не чувствуя смущения и потребности что-то скрывать от себя.
Потом, притихшие и запоздало смущенные, тайно прислушиваясь к себе и к своим чувствам, мы ели печенье, обмакивая его прямо в ключе, и солнца уже давно не было, а вместо него сгущалась вокруг нас плотная и настороженная тишина, мягко окутанная холодными сумерками.
— Лина, как ты жила раньше? — мне вдруг захотелось знать о ней все: как она ходила в школу, с кем дружила, о чем мечтала и кем хотела стать.