– Христос считал, что это одно и то же. Во всяком случае, в отношении себя самого… – вмешался в наш назревающий диспут Микки-Маус.
– Я спрашивало не тебя, а его! Когда спросят тебя, ты за всё и ответишь! – парировало Народное Быдло.
– Я и он – тоже одно и то же! – отвечал на это – мой, в данном случае, друг – Микки-Маус.
– Ну вы и сравнили! То Христос, а то – вы, два вежлика-распиздяя! – не унималось Быдло.
Тогда Микки-Маус вдруг неожиданно для всех вытащил револьвер и без лишних слов выстрелил Народному Быдлу в лоб…
Как обычно, не успев ничего понять, с развороченным и залитым кровью еблом, Быдло упало замертво в грязь…
– Пойдём! – сказал Микки-Маус и взял меня за руку, – Пойдём отсюда скорей, потому что мы только что совершили убийство. Конечно, мы были с тобой совершенно правы, содеяв это, поскольку Быдло вконец распоясалось, а иначе его не уймёшь… Но… пока о том, что мы были правы, знаем лишь мы одни.
– А Эверест не сможет в случае чего за нас заступиться? – спросил за меня Пилот № 5.
– Пока ты не вернёшь себе самого себя, нам никто помогать не станет. Можешь не сомневаться! Сейчас нам надо просто поскорей убраться отсюда, а то… – он опять лукаво ухмыльнулся, – а то у тебя не будет времени на поиски…
– Да, – попытался я возразить, с трудом преодолев чувство неловкости, – да, но ведь его убил ты…
– Будто ты не был этому рад! – воскликнул как будто с готовностью Микки, – я же ясно видел в твоих глазах полный восторг! Скажи ещё, что ты не рад этому!
– Ну-у, – вздохнул я, – рад конечно. Не будет впредь пиздеть попусту!
– Молодец! – похвалил Микки-Маус, – Теперь я вижу, что в тебе и впрямь течёт кровь первых еврейских царей!..
Я смущённо улыбнулся ему в ответ.
– Ну, давай-давай! – поторопил он, – Понеслись! Не забывай, что я – невидимый! Когда «они» придут, меня никто не увидит. Увидят только тебя… – он снова ухмыльнулся, – с револьвером в руках…
И мы понеслись…
– Ты говорил, что был счастлив целых три раза. А рассказал мне пока только об одном. – решил заговорить со мной Микки-Маус, видимо, чтобы не терять времени даром, пока мы «несёмся». Он ужасно не любил терять время зря.
– Оу-оу! – засмеялся, в свою очередь, я, – Уроборосу обрыдло жрать собственный хвостик? – сказал я и сразу засомневался, а оценит ли Микки-Маус такой панибратский пассаж и не увидит ли в нём, напротив, банального хамства вместо доверительности, существующей между близкими друзьями, в каковом качестве я и хотел впарить ему эту свою спорную в плане уместности сентенцию.
– Не выёбывайся… – просто ответил он, – Если хочешь рассказать мне об этом, не стоит стесняться собственной искренности и собственных же порывов. Ты вот часто стесняешься сказать говну, что оно – говно, и, сам посмотри, куда такая политика тебя завела; к твоим, как ты говоришь, 39-ти? – снова слукавил он.
– О чём ты? У меня всё, прости господи, в последнее время неплохо. – сказал я.
– Рассказывай об этом своей мамочке! – ласково пропел Микки-Маус.
Я задумался. С одной стороны, всю эту свою новую, то есть данную, прозу я для того, в глубине души, и затеял, чтобы самому себе рассказать о некоторых вещах, которые до сих пор меня мучают; о некоторых поступках некоторых людей, совершённых последними в отношении меня, каковых я, даже по прошествии множества лет, не могу ни понять, ни простить; о некоторых нанесённых мне обидах, которых я, как ни старался, так и не смог забыть, а в последнее время даже и перестал понимать, какого, извиняюсь, хуя я вообще уж прям должен такое забывать и прощать…
С другой же стороны, думалось мне во все мои 72 пилота, стоит ведь хоть раз признаться кому-нибудь в том, что у тебя не всё хорошо, как сразу же жди, что тебе немедленно предложат эту чёртову лапу помощи, но в ста из десяти случаев лишь затем, чтоб через эту вот принятую тобой помощь бесповоротно поработить тебя. Да хоть распните меня, я ещё никогда не видел, чтобы в этом уродливом мире хоть кто-либо не потребовал от кого-либо взамен на оказанную им ему помощь что-либо меньшее, чем целиком всю душу…
– Ишь какой! «Хоть распните меня!» Видали, куда метит-то всё, жидовская морда?!. – вмешалось в ход моих размышлений Народное Быдло.
– Микки! – вскричал кто-то во мне, – Как же это так? Ведь мы же только что убили его!
– Я не хотел тебя сразу расстраивать, – сказал Микки-Маус, – дело в том, что Быдло… бессмертно…
– Тогда выходит, что нам незачем скрываться! Выходит, мы зря летим!
– Нет. Вот это нет. Не зря. Поверь мне-э… – нараспев произнёс Микки-Маус, и от этого я вдруг против собственной воли уснул.
– Видишь, как хорошо, что у тебя наконец появилась возможность выспаться! – сказала Русалочка и нежно поцеловала Пилота № 11.
Он ничего не ответил ей. Сделал вид, что ещё не проснулся и, не отрывая глаз, перевернулся на другой бок в надежде, что так её губы не смогут достать до его лица.
– Это он напрасно! – шепнул мне на ухо Микки-Маус и ухмыльнулся, – Совершенства в мире нет. Сейчас посмотришь, что будет, – и он снова довольно гнусно хихикнул и щёлкнул хвостом, на сей раз без искр.
В это время Пилот № 11 как раз закончил переворот и уже искренне был уверен, что избежал нежелательного развития ситуации, как вдруг ещё ближе, чем в первый раз снова услышал: «Видишь, как хорошо, что у тебя наконец появилась возможность выспаться!»
– Это потому, что перевернувшись на другой бок, – снова горячо зашептал мне на ухо Микки, – он перестал быть Пилотом № 11, твой же, кстати, случай! То есть потерял самого себя и стал Пилотом № 12, а у того, как ты понимаешь, своя Русалочка!..
– Ты же говорил прежде, что вроде все 72 пилота – это и есть Я! – удивился я.
– Ну-ну!.. – засмеялся он, – Верь, верь и дальше красивым сказочкам!..
– Бам. Бам. Бам-бам. Бам-бам-бам… – откликнулось Пустое Ведро.
– Плюх! – село в лужу Народное Быдло, и всё его развороченное окровавленное ебало озарила тупая улыбка, с какой люди, более близкие скорее к животным, чем ко мне лично, умиляются какой-то полной хуйне в многосерийных бытовых своих мелодрамках.
– А почему совершенства-то нет? – успел крикнуть я стремительно удаляющемуся от меня Микки-Маусу.
– Потому что оно не нужно-о!.. – тихо прошелестел волосами на жопе пахучий Внутренний Ветер.
И увидел я сон, будто всё, что я прожил и, в той или иной мере, благополучно вроде бы пережил, после того момента, на самом деле, только пригрезилось мне, было фантомом, голограммой, компьютерной игрой, тяжёлым нелепым сном. Но когда там, во сне, я вдруг осознал всё это, то тот я, каким был я в том сне, попытался там же, во сне, осознать, с какого этого самого «того» момента и началась та самая, выразимся так, альтернативная история, которой на самом деле никогда не было наяву.
Сначала тому, каким был я в том сне, показалось, что это началось после того, как некогда в тёмном парке получил я пизды; потом он (который был мной в том сне, то есть я был там таким, как он) углубился далее, и на какое-то время «ему» стало казаться, что всё ненастоящее началось с того момента, как я впервые увидел Иру; потом я ещё углубился, и тому, кем я был в том сне, стало, на время же, кристально ясно, что последним реальнымднём был день, когда я впервые встретил вовсе даже не Иру, а Милу; потом мы ещё углубились и вспомнили, как на шестилетнего меня свалился трёхлитровый бидон с кипятком, и нам показалось, что последним реальным днём было то злополучное 30-е июня 1979-го года. Но и это довольно быстро перестало восприниматься как Правда.
После я вспомнил, как я сижу в детском стульчике для кормления (были такие в Совке деревянные стульчики, что формально уже имели право называться «трансформерами», поскольку при желании их можно было превратить в довольно нелепую машинку на маленьких пластиковых колёсиках) – мы вспомнили, говорю, как я сижу в этом стульчике, отчаянно гулю и сержусь на маму, которая смеет не понимать того, что я, по-своему мнению, ГОВОРЮ. Я сержусь на то, что мама не понимает меня, и в гневе бросаюсь разноцветными кругляшками от детской пластмассовой пирамидки.