– А вот вы знаете, – перебил я всё-таки мёртвых листьев, – я вот гулял тут на днях с маленьким сыном в коляске, и ко мне подошли два ангела в блёклых крутках. Они шли по улице и ржали как кони, обсуждая что-то своё. Не прерывая своего гогота, они подошли ко мне и спросили, так же продолжая ржать, хочу ли я знать, как всё обстоит на самом деле. Я тоже заржал вместе с ними, и они, с хохотом же, вручили мне какую-то свою прокламацию, где ясно написано, что никакие мёртвые вообще говорить не могут. Это просто демоны себя за них выдают.
– Ты – странный… – сказали мне в ответ на это бывшие листья, – В каких-то обкуренных отморозках тебе видятся ангелы, а в жёлтых осенних листьях то трупы листьев зелёных, а то и вовсе какие-то злые духи…
– Да, я – странный… о’кей… – согласился я. Я ведь постоянно, из жизни в жизнь, с этим сталкиваюсь: какие-то жёлтые листья, воспользовавшись каким-нибудь моим очередным «интересным положением», сначала вешают мне всякую мистическую лапшу на уши про каких-то инфернальных дубов по кличке Сатанаил, а потом выясняется, что я же ещё и странный. Да-да, я хорошо знаю этот приём.
– Дальше-то будешь нас слушать?.. – осведомились у меня, извиняюсь за выражение, мёртвые листья.
– А у меня есть выбор? – усмехнулся я.
– Ну-у, это уж лучше знать тебе самому, – усмехнулись жёлтые трупы, – если ты, конечно, правильно понимаешь, кто теперь есть ты сам… – присовокупили они в конце.
– Интересно, что это имеете вы в виду, гадкие мёртвые листья! – относительно игриво, чтоб они не поняли, насколько вообще иначе, чем они, я вижу и чувствую мир, или хотя бы поняли это как можно позже, как бы воскликнул я.
– Хм… Хорошо, будь по-твоему, мы принимаем твою игру и твой вызов… – сказали листья, как будто в ответ скорее на ход моих тайных мыслей, чем на мои слова, – Помнишь, тремя днями ранее, когда мы беседовали впервые, мы представились тебе Ольгой?
«Боже! Какие беспрецедентные ложь и наглость!, – внутренне поразился я, – С тех пор, как мы беседуем, не прошло и трёх минут, а они смеют утверждать, во-первых, что эта наша беседа не первая, а во-вторых, будто то, что было только что, имело место три дня назад!» Но из вежливости я снова решил промолчать.
– Видим, что помнишь… – снова улыбнулись листья, на сей раз снисходительно, – Да, мы действительно тогда были Ольгой, подобно тому, как сама Ольга была когда-то Натальей, но теперь ситуация поменялась… Теперь мы больше не мёртвые листья; не мёртвые, да и не листья вообще. Мёртвые листья теперь… (в этот момент я вдруг увидел перед собой постепенно вытягивающееся лицо самого себя; скользнув по себе взглядом, я видел так же, что моя рука потянулась к карману куртки за сигаретами) …мёртвые листья – теперь ты… Ты можешь не слушать нас, воля твоя, понятно, но теперь ты знаешь правду… Твоё нежелание слушать нас дальше – это, на самом деле, потеря интереса к себе самому. Хотя отчасти мы понимаем тебя: что нового можно услышать от мёртвых листьев… которыми ты теперь стал…
– Ну хорошо, – я решил во что бы то ни стало не терять самообладания, хотя возможно со стороны это и выглядело немного абсурдно, если не сказать сильнее, для человека, который только что превратился в кучу жёлтой осенней листвы, да ещё и посреди зимы, – ну хорошо… допустим, я – теперь жёлтые осенние листья, но может вы, Максим Юрьевич, будете так любезны хоть напоследок и хотя бы напомните мне, на каком дереве мы, листья, прежде росли?
– Некогда на этом месте рос старый и добрый дуб по кличке Сатанаил, – сообщил мне Максим Юрьевич, – По всей видимости, вы росли либо на нём, либо… на каких-то соседних деревьях…
– Ну вот… полагаю, ты и сам всё видишь… Мне уже трудно тут к этому что-то ещё добавить. – сказал я Микки-Маусу, когда всё во Вселенной повторилось ещё где-то сорок раз и наконец кончилось немного иначе, чем во всех предыдущих случаях.
– Ты про листья что ли? – спросил он меня таким тоном, будто вообще делает мне одолжение, слушая мой ответ на свой же вопрос.
– Ну да… – согласился я.
– А знаешь, почему на сей раз ты не стал перегоноем, как это всегда происходило ранее после того, как Сатанаил превращал тебя в ворох осенних листьев посреди холодной зимы? Ведь это было его ветвей дело; надеюсь, ты понимаешь! – заговорщицки подмигнул мне Микки.
– Ну-ка? – изобразил я заинтересованность, истратив на это очередное проявление собственной вежливости примерно половину всех оставшихся у меня жизненных сил.
– Это очень просто! – с готовностью принялся он мне объяснять (что у него вообще в голове, подумалось мне ещё, только что изображал безразличие, а тут вдруг так оживился!) – В этот раз тебе удалось избежать столь печальной участи потому, что данное мироздание в области людского речевого языка базируется на иных представлениях о том, какие фонетические сочетания хороши и благозвучны, а какие уродливы и неприятны на слух. Вот эти вот все бесконечно повторяющиеся алефы прежних миров признаны, мягко говоря, некузявыми. Что бы то ни было веское в теперешней Вселенной вообще несовместимо с фонемой «а»! Понимаешь?..
– Пока, признаться, не очень…
– Смотри сюда, это очень просто! – и Микки схватил мою руку, перевернул её ладонью вверх и принялся водить по ней языком, продолжая тихонько пришепётывать, – Гордый дуб больше не может называться Сатанаилом. Это более некузяво. И в этом-то всё и дело, вся соль и вся фишка. То, что раньше называлось Сатанаилом теперь называется… Цуццикерсцем, а коль это так, то ты, оставаясь Максом, неуязвим для него! Но только пока ты – Макс! – и он, погрозив мне пальцем, продолжил, – Таковы, понимаешь, законы сложения и взаимодействия Небесных Фонем; если Сатанаил называется Цуццикерсц, то Макс Гурин может чувствовать себя в абсолютной безопасности! Но только в том случае, если он действительно Макс. Ты, кстати, действительно Макс? – походя решил он уточнить.
– Уж что-что, а это-то так! – ответствовал я, – Я действительно рождён в день одноимённого святого, 29-го января.
– Это хорошо, – похвалил Микки-Маус, – а документы об этом имеются?
– Паспорт, свидетельство о рождении, водительские права… – с гордостью перечислил я.
– Неплохо… Неплохо… – задумчиво проговорил Микки-Маус, – Неплохо… – повторил он опять, – Тогда Цуццикерсц нам не страшен! Знаешь что, пойдём-ка со мной! – он схватил меня за другую руку и потащил за собой куда-то на чёрный двор…
Я так и знал, что всё будет именно так. Жопой, как говорится, чувствовал. Это ведь только в предыдущие сорок раз всё было искажено и изгажено до такой степени, что наказывалось только Добро. Теперь, в сорок первом, адовы круги завершились, и, значит, рано или поздно придётся отвечать за свои поступки… Да, рано или поздно – это-то я понимал, но только почему-то не думал, что это случится так скоро.
– То есть, ты хотел сказать «рано»? – переспросил Микки-Маус.
– Ну да… Пусть так…
– Нет, милый мой. Это не рано и не поздно. Как раз в самый раз! – воскликнул он и легонько подтолкнул меня к… Ней.
О да, из темноты арки, соединяющей сквер близ церкви Большого Вознесения и один из чёрных дворов неприятного московского центра, на меня выступила именно она, Шевцова Ольга Велимировна в белой шубе из морского котика-альбиноса…
Она двинулась на меня, а Микки ещё и подтолкнул меня к ней – так что мы, в общем, непреднамеренно обнялись. Обнялись, казалось, случайно – так, просто, чтобы друг друга удержать от падения, уберечь друг друга от случайного столкновения мужского и женского лбов – но совершенно неожиданно для себя самого я вдруг не растерялся и просунул её в рот свой язык, то есть, как сказали бы в прежних мирах, поцеловал её в губы. Поначалу, так сказать, в губы рта, если быть совсем точным, чтобы, в свою очередь, не возбуждать кривотолков и не давать поводов к разночтениям.
– Я вижу, мой друг, фауст-метеорит не причинил тебе никакого вреда! Что ж, пожалуй, я этому рада. Ну ты и пройдоха, мой друг… – она ласково улыбнулась.