— А теперь пойдём ко мне, — закончил объяснения Эрнест. — У меня есть «Летопись «Ля Режанс» Кизерицкого и Стаунтона — «Руководство для шахматных игроков». Они тебе пригодятся…
— Кто написал это руководство, дядя Эрнест?
— Говард Стаунтон, английский маэстро. Его считают сейчас сильнейшим шахматистом мира.
— А кто он такой, дядя Эрнест? Он живёт в Англии?
— Он живёт в Англии и переводит Шекспира.
— Шекспира? С английского на английский?..
— Именно. Язык Шекспира очень далёк от английского языка наших дней. Мы с тобой не поняли бы ни единого слова. Мистер Стаунтон переводит его на обыкновенный язык, комментирует, пишет статьи и исследования. Он шекспиролог и, как говорят, противнейший человек.
— Этого не может быть, дядя Эрнест! Маэстро не может быть противным человеком, — это ошибка!
— Ты думаешь, Пол? Хорошо, пусть будет по-твоему. Другой раз я расскажу тебе о Лионеле Кизерицком и кафе «Де ля Режанс».
— А где это?
— Кафе «Де ля Режанс»? Это в Париже. Это кафе называют шахматной Меккой. Ты знаешь, что такое Мекка?
— Конечно знаю, дядя Эрнест. А я… а мне можно будет когда-нибудь поехать в это кафе?
— Отчего же нет? Вырастешь, кончишь учиться — и мы с тобой отлично прокатимся в Париж, Пол. Согласен?
— Конечно, согласен! Это далековато, дядя Эрнест…
Но чуть поближе, чем Африка!..
Судья сдерживался с трудом, лицо его пылало, белки глаз порозовели. Однако говорил он тихо.
— Вы бесчестный человек, Мюрэ. Вы подсунули мне этот контракт, эту несчастную бумажонку. Я подписал её по ошибке, не глядя. Но таких цен нет на хлопковом рынке! Вы положили в карман пару сотен, а меня ограбили тысячи на две! И этот маклер, видимо, такой же разбойник. Это неслыханная цена, это грабёж! Что же вы молчите, сэр? Отвечайте мне!
Октав Мюрэ испуганно переминался с ноги на ногу в дверях кабинета. Он разводил руками, пытаясь заговорить, но судья не давал ему открыть рот.
— И это не первый случай, Мюрэ. Видит бог, больше я не позволю себя обкрадывать! Я расторгаю этот договор, я объявляю его недействительным!..
Мюрэ развёл руками с видом безнадёжной покорности.
«Вы можете убить меня, судья, — говорила, казалось, вся его коротенькая фигура. — Но над контрактом — увы! — не властен и сам господь бог. Что делать, произошла ошибка!»
Голос судьи хрипел, пальцы начали рвать рубашку на груди. Он махнул рукой, и управляющий выскользнул из комнаты. В полутёмном коридоре он злорадно усмехнулся: полнокровным джентльменам очень вредно так волноваться, ай-ай-ай…
Алонзо Морфи лёг на диван, подложив под грудь обе руки.
Сердце распухло до невероятных размеров, оно душило, спирало горло, туманило сознание. Долгими спазмами проходила колючая боль, отдающая в руку, в лопатку. От этой боли не хватало воздуха, холодели ноги и комната, качаясь, уплывала куда-то…
Он стиснул зубы. Взять себя в руки! Капли — в ящике. Встать!
Шатаясь, добрался он до стола, достал флакон и хлебнул прямо из горлышка. Надо теперь лечь на спину, расстегнуть пуговицы на груди… Проклятая эта боль, колючая, как игла…
Судья шагнул к дивану и упал поперёк него.
— Телли! — позвал он жалобно и потерял сознание.
Была ночь. Судья негромко похрапывал в своей кровати. Припадок его прошёл, ярость утихла. Ритмически подрагивала кисточка на ночном колпаке.
В полумгле спальни лицо миссис Тельсид казалось восковым, чепец обрамлял его, как нимб. Она не спала. Глаза её открывались, она приподнималась на локте, прислушивалась к дыханию мужа и снова опускалась на подушку.
Синеватый свет ночника дрожал и подмигивал. Дом спал. В комнатке за кухней тонко посвистывала тётка Салли. Лишь с конного двора доносились негромкие звуки банджо и высокий, почти женский, голос Джимми, распевавшего грустные песни Юга.
Пол в одной рубашонке сидел у окна. Ночной воздух был душист и тепел. Трещали цикады. Огромные звёзды горели, как иллюминация, что зажжётся завтра вечером у Аллисонов на Лебяжьих Прудах. Полу не спалось. Завтра они поедут к Аллисонам.
Там будут нарядные дамы, и джентльмены на чудесных лошадях, и фейерверк, и ужин в парке… Будут палить из ружей и пистолетов в честь торжественного дня… А что за торжество, интересно? Наверное, сотый или двухсотый день рождения старой леди, матери Джеральда Аллисона. Бр-р, у неё холодные-прехолодные руки, а душится она так сильно, что даже кружится голова…