Николка пропустил момент, когда колеса «морана» оторвались от земли, увидел только, как круто он взмыл в небо.
— Летит! — закричали ребята. — Летит!
Пролетая над их головами, летчик высунулся из кабины и помахал рукой в большой летной перчатке. Все дружно загалдели. Набрав высоту, самолет на секунду повис в воздухе, затем нос его опустился, и он стремительно понесся к земле. Шум мотора перестал быть слышным. Николка не дыша следил глазами за самолетом: скорость его все увеличивалась.
— Падает! — испугался Николка.
Но в этот момент мотор снова взревел, и самолет, сделав плавную кривую, взмыл кверху. Вот он уже летит вверх колесами, потом переходит в нормальное положение и летит горизонтально.
— Мертвая петля, сказал механик. — Это он вас приветствует.
На обратном пути, в трамвае, Николка упорно молчал. Лишь один раз он доверчиво прижался к плечу сидевшей с ним рядом учительницы и мечтательно сказал:
— Вот бы, Евгения Сергеевна, полетать так, высоко-высоко!
— Полетаешь, Коленька, полетаешь. Еще выше и лучше летать будешь! — И она ласково потрепала его по смуглой щеке.
От Сокольнического круга Николка не пошел вместе с ребятами, а отстал от них и не спеша направился домой. Перед глазами его неотступно маячил большой аэроплан с красными звездами на крыльях.
Занятый своими мыслями, он не заметил, как дошел до дома. Привычным движением потянув на себя дверь, вошел в кухню и замер в изумлении: возле двери, на маленькой самодельной вешалке, висели черная кожаная куртка, кавалерийская шашка и кобура с наганом на широком ремне. А за столом, кроме отца с матерью и малышей, сидел незнакомый дяденька в черной косоворотке и, улыбаясь, рассматривал его аэропланчик. Светло-русые волосы гостя были откинуты назад и открывали большой лоб с косым розовым шрамом над правой бровью.
— A-а, Микола пожаловал! — сказал Франц Павлович. — А к нам, брат, кто-то приехал. Догадайся-ка, откуда?
Что-то очень знакомое сквозило в лице и улыбке гостя.
«Где я его видел?» — думал Николка.
— А, знаю! — воскликнул он наконец. — Ваша карточка у тети Тони на комоде стоит. Да?
Гость помрачнел.
— Стояла, брат, стояла, — отозвался он густым басом, по-волжски упирая на «о», — только теперь там ничего не стоит. Дом наш со всеми потрохами сгорел — Уфу-то опять белые заняли. Тоню с Никитой мы пока отправили к Кате в деревню.
— А бабушка?
— Бабушка, брат, еще зимой от тифа померла.
Николка представил себе доброе, морщинистое лицо бабушки, ее сухие, покрытые синими жилками, сильные и ловкие руки. Сердце его сжалось, и на глазах показались слезы.
— Ну что ты, что ты… — всполошился гость. Большими ладонями он взял Николку за худенькие плечи и привлек к себе. — Никита вот кланяться тебе велел. Охота ему к тебе в Москву приехать. Только сейчас дороги сюда заказаны…
— А вы как же?
— Я-то? А что я — пришлось через фронт пробираться.
Муж тети Тони, Петр Никитич Гущин, в октябре семнадцатого года прибыл в красный Питер с мандатом делегата фронтового комитета да так и застрял в нем. Зимний дворец ему штурмовать не пришлось (в ту ночь он был в охране Смольного). Зато потом, во главе одного из первых красногвардейских отрядов, громил полки Краснова и Керенского, затеявших поход на столицу. А там и пошло — то одно, то другое. В Уфу Петру Никитичу удалось вырваться только ранней весной девятнадцатого года, а вскоре после этого ее заняли полки адмирала Колчака. Гущину пришлось уйти в подполье, а затем, перейдя фронт, он явился в штаб командарма Фрунзе. В Москве в то время формировались полки для отправки на Восточный фронт — страна собирала силы для разгрома Колчака. Политотдел фронта назначил большевика Гущина комиссаром одного из московских полков.
За недолгие дни, что Петру Никитичу удалось побыть дома, Кит все уши прожужжал батьке про московского своего приятеля, рассказал и про то, как выручили они с ним Егорыча.
Приехав в Москву, Петр Никитич решил познакомиться с товарищем сына.
Когда Гущин собрался уходить, Николка спросил его:
— Дядя Петя, а завтра вы опять к нам придете?
— Нет, брат, завтра никак не могу, — улыбнулся Петр Никитич, — у меня еще и другие дела есть. А вот под Первое мая, вечерком, приду обязательно, заберу тебя к себе в общежитие. Там переночуем, а утром пойдем на Красную площадь, если мамка пустит.
— Пустит, — неуверенно сказал Николка и посмотрел на мать.