— Пущу, — подтвердила Настасья Семеновна, спрятав улыбку.
Неделя, оставшаяся до Первого мая, прошла в нетерпеливом ожидании праздника. Настасья Семеновна из старой гимнастерки Франца Павловича сшила Николке такой ладный френч, что выглядел он, будто только что из магазина. Из алой атласной ленты сделали бант и прикрепили его над левым карманом. Отцовская железнодорожная фуражка была немного великовата, но в нее подложили свернутую газету, и она перестала сползать на глаза. Даже небольшая заплатка на правом колене не могла нарушить общего впечатления парадности и не вызывала никаких огорчений.
3
Общежитие, в котором остановился Петр Никитич, помещалось в старинном доме с резными каменными наличниками, окаймлявшими окна, выходящие на храм Василия Блаженного. Николка и дядя Петя поднялись по лестнице с железными коваными перилами, прошли темным сводчатым коридором и, открыв тяжелую дубовую дверь, оказались в комнате с несколькими койками и небольшим столом посредине. На одной из коек, сняв сапоги и прикрыв лицо газетой, спал человек в ярко-малиновых галифе. За столом, дымя махоркой, горячо о чем-то спорили четверо командиров в расстегнутых гимнастерках. Дядя Петя порылся в тумбочке, достал ломоть хлеба, намазал его повидлом и протянул Николке.
— Ну-ка, военный совет, — обратился он к сидящим за столом, — подвиньтесь, дайте парню поужинать.
Только сейчас все четверо заметили Николку.
— Где это ты, Петро, гусара такого раскопал? — спросил кто-то.
— Ошибаешься, милок, он не гусар, а будущий красный военлет. Он и сейчас уже самолеты строит.
— Военлет… — протянул один из командиров, пожилой, коренастый, с зачесанными седыми висками. — Что ж, други мои, это мы с вами мозоли на пятках набиваем, а они по воздуху летать будут.
Дядя Петя откинул на одной из коек одеяло, поправил подушку:
— Ложись, Николай, завтра вставать рано придется.
Заснул Николка не сразу. Кто-то, звеня шпорами, вошел в комнату и позвал к телефону комиссара Гущина. Тут же открылась дверь, и в нее заглянул высокий лохматый дядька.
— Здорово, орлы! — гаркнул он. — Дайте кто-нибудь щепотку махорки — душа горит!
На него зашикали, показывая на Николку.
— А що це за хлопец? — закурив и с наслаждением выпустив струйку голубоватого дыма, спросил лохматый.
— Петра Гущина племянник.
— А-а-а… — И, комично приседая, он вышел из комнаты.
За столом возобновился прерванный разговор.
— Так что же, так и сказал товарищ Ленин?
— Так и сказал: «…мы в состоянии эту войну окончить в несколько месяцев, и союзники должны будут заключить с нами мир».
— А не слыхал, будет завтра Ленин на Красной площади?
— Конечно, придет Ильич. В такой день…
Заметив, что Николка шевельнулся, беседующие перешли на шепот, и больше он уже ничего не слышал.
4
Проснувшись, Николка не сразу сообразил, где он находится. В комнате никого не было. В открытые окна врывались яркие снопы солнечного света. Комната была наполнена невнятным гулом. Николка соскочил с кровати и подбежал к окну. Его глазам открылась площадь, до краев заполненная народом. Над головами людей реяли красные знамена и лозунги, написанные белой и золотой краской на кумачовых полотнищах. Где-то близко пели трубы большого оркестра. Торжественные звуки рабочей «Марсельезы» плыли над площадью:
— «Нам не надо златого кумира…» — радостно подхватил Николка знакомый мотив.
Дверь отворилась, в комнату вошел дядя Петя. В одной руке он держал тарелку с пшенной кашей, в другой — большую кружку чая.
— А, проснулся? — спросил он. — То-то же. Ну, марш умываться и завтракать, а то мы с тобой все прозеваем.
Через несколько минут они вышли из подъезда и влились в праздничную толпу. Петр Никитич взял Николку за руку и повел его через площадь, мимо Лобного места, к Кремлевской стене, у которой стояла украшенная алым бархатным знаменем дощатая трибуна. Над трибуной ярко и празднично сверкала многоцветная мозаика мемориальной доски, установленной к первой годовщине Октября. Возле Лобного места расположился военный оркестр. Медные звуки марша рвались в небо. Дальше, почти в центре площади, пели «Варшавянку»:
По-новому, широко и свободно звучала старая подпольная песня. Николке казалось, что ее поет сама площадь: и истертые временем камни мостовой, и древние стены с башнями, и эта женщина на панно, как бы летящая над трибуной.